Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Старик утверждал, что сербы — странный народ, что обер-кригскомиссар их совсем не знает. Они-де падки на почести, любят медали и готовы душу отдать чужеземцу. Но, поняв, что их обманывают, что им лгут, не держат данного им слова, запоминают это. Запоминают на века!

— С турками, — утверждал Энгельсгофен, — у них старые счеты из-за какого-то Косова {31}(барон писал: «Cossova»), а прошло с тех пор около трехсот шестидесяти лет. Сербы ничего не забывают! Это весьма непослушный и дикий народ. Ein äußerst unbotmäßiges und wildes Element! [17]

Однако грек пренебрег письмом фельдмаршал-лейтенанта и уехал.

Не прошло и трех дней, как по Темишвару поползли слухи, будто Павел Исакович бежал с барки, плывшей по Беге, в первую же ночь, а сопровождавший его офицер арестован, привезен в крепость, и его будут судить за измену; говорили, что уже задержаны и допрошены Трифун, Юрат и Петр Исакович, но, поскольку к бегству они оказались непричастными, их отпустили и приказали поскорее выехать из города.

Надоели, видать, они и родному отцу сербов — старому Энгельсгофену.

Первым из братьев пострадал Петр.

Его тесть, многоумный сенатор Стритцеский, еще до побега Павла примчался из Нови-Сада в Темишвар — спасать зятя и дочь. Услыхав, что они и теперь не желают отказаться от своего намерения переселиться в Россию, он словно обезумел и затеял с ними бурную ссору. В порыве яростного гнева старик Стрицеский, грозно топорща седые усы, накинулся было с кулаками на Петра. Обозвал его цыганом. Кричал, что выдал замуж дочь вовсе не для того, чтобы она скиталась по свету, а чтобы она покоила отцовскую старость. Что он хочет видеть ее в смертный час у своего изголовья.

Пришлось поставить ему на затылок пиявки.

Сенатор проклинал тот день, когда познакомился с Исаковичами. И пожелал, чтобы им всем не было ни дна ни покрышки.

Бедняга Петр только скрежетал зубами, оправдывался и наконец крикнул сенатору, чтобы тот забирал свою дочь, если она на это согласна! И хлопнул дверью так, что во всем трактире задрожали стекла.

Отец Анны, кривоногий, всегда улыбающийся сенатор Яков Богданович, тоже примчался из Нови-Сада повидаться с зятем и дочерью. Правда, он не проклинал их, но тоже шумел и грозился.

— И слышать не желаю, — кричал он, — чтобы моя дочь переселялась в Россию! Будь разрешение, куда ни шло, но сейчас и речи о том быть не может! Не отдам дочь! А ты, Джюрдже, возвращай приданое!

Бедняга Юрат колебался.

Он признался тестю, что его и самого не тянет в Россию, но, поскольку он обещал брату и уже внесен в список Шевича, сейчас отказаться уже трудно. Если бы можно было как-нибудь выкрутиться, он готов, но как?

Услыхав слова мужа, Анна покраснела от стыда и заплакала. Тогда сенатор со своей стороны заявил, что он, собственно, ничего не имеет против их отъезда, воспротивилась этому его жена, Агриппина Богданович, мать Анны, и требует отдать ей внуков. Пусть, мол, живут в доме у бабки! А если уж им суждено уехать, то пусть хоть до отъезда в Россию поживут с бабкой и дедом — им на радость и утешение! Достойного Юрата Исаковича это очень растрогало. Тесть и зять долго еще потом выпивали, и при расставании на глазах у обоих блестели слезы.

Юрат и Петр Исаковичи с женами стали готовиться к отъезду. По вечерам мужчины, понурясь, сидели в трактире, словно в ожидании вести о смерти родича. Однако хуже всего приходилось четвертому Исаковичу, Трифуну. Он был не только самый из них старший, но и самый бедный и многодетный — было у него шестеро ребят, мал мала меньше. Он не мог остановиться, подобно братьям, в трактире и жил вместе со своими граничарами в Махале. А ко всему еще его жена не только не одобряла переселение в Россию, но и грозилась уехать в Руму к своему отцу, одеяльщику Гроздину. Уже несколько дней супруги не разговаривали друг с другом. Что касается Трифуновых граничар, то Гарсули придумал им работу: возить с Беги и с Тимиша гравий для прокладки шоссе. И велел взимать с них подать за рыбную ловлю на Беге. А тем, кто хочет переселиться в Россию, приказал сносить дома, которые не стоят на одной линии, и строить новые. С тех пор, как Трифуновым солдатам прочли этот приказ, они каждое утро являлись к дому майора и кричали, что не станут таскать ни песок с Беги, ни гравий с Тимиша, а что до рыбной ловли, то пусть их бог избавит от такой рыбалки!

Не будут они платить подати!

Темишварское начальство в ответ на это заявляло, что всем переселяющимся нечего больше делать в Темишваре, пусть-де уезжают в Срем, в Славонию и ждут там, под шатрами, пока Россия не вышлет за ними царские сани!

Таким образом, Трифун в те последние дни мая досыта нагляделся на позор и унижения махалчан, но не в силах был им помочь; он лишь проклинал судьбу за то, что ему приходится быть свидетелем того, как гусары гонят их на Бегу за песком. Каждое утро в село приходили инженеры и землемеры, наблюдавшие за прокладкой шоссе. Они расставляли свои рейки, секстанты, астролябии, нивелиры, теодолиты и приказывали сносить некоторые строения. Являлся и Einnehmer [18], чтобы получить подать за рыбную ловлю.

Он приходил, несмотря на жарищу, всякий день, и его узнавали еще издали по длинному синему сюртуку; такие сюртуки в те времена носили на Рейне и в Лотарингии. Будучи человеком добродушным, он улыбался махалчанам, однако неустанно повторял по-сербски единственное известное ему слово: «Плати!» Махалчане нехорошо поминали бога, вздыхали да охали.

Немец посмеивался и повторял вслед за ними: «О боже, боже!» А вооруженные пистолетами гусары не отставали от него ни на шаг.

Трифун смотрел на все это из своего слепленного из глины дома, стоявшего у околицы Махалы, на пепелище турецкой караулки, от которой остались одни только трубы. Чисто побеленный дом стоял на небольшом холме, его голубые турецкие рамы и стекла в свинцовой оправе были видны издалека.

Летом в доме пахло глиной, зимою стены покрывались подтеками, но махалчане говорили, будто он битком набит дорогой мебелью, а Трифунова жена расхаживает в нем вся увешанная драгоценностями, и именовали они его не иначе как «Трифунов дворец». Позади дома был старый водоем, его выложили камнем, и теперь он служил Трифуну местом для отдыха в саду. В этом сильно запущенном саду сейчас цвели майские розы. Сидя среди цветов, Трифун видел заросшую акацией Махалу, а дальше, над зелеными плацами для учений, — Темишвар с его рвами, башнями, укреплениями и горевшими на солнце окнами домов.

Над барочными домами синело низкое, теплое небо. Плацы с рыжими подпалинами были теперь безлюдны, а камыш у пороховых погребов высок. Хотя эти глубокие погреба были окружены рвами, Темишвар жил из-за них в вечном страхе.

Видел Трифун, как неподалеку от села, на выгоне, паслись стреноженные кони, которые скакали, точно огромные кузнечики, видел он женщин у колодца, что шли, покачиваясь под коромыслом с двумя ушатами, полными воды.