Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Вдоль улицы тянулись низкие заборы, темнели проваленные кровли, заросшие лопухами и репейником строения. Да, далеко не все дома сербов в Буде были такие, как у Трандафила!

В небе, над Дунаем, еще сиял серебряный месяц в последней четверти. По реке бежала вдаль светлая дорожка. А солнце, как молниями, пронизывало своими лучами долину Табана.

У Исаковича, как у всех своенравных и заносчивых людей, настроение быстро менялось. Так и сейчас, после глубокой печали, которую он ощущал в себе, первые лучи солнца вдруг принесли ему успокоение и уверенность, что он все-таки доберется до Бестужева. Ведь добирались же другие, а чем он хуже их!

Нетерпеливо поджидая экипаж Божича, Исакович встал, накинул на левое плечо ментик, оперся на саблю и что-то сердито забормотал себе под нос. Ему вдруг пришло в голову, что экипаж может за ним не заехать, хотя обо всем и было условлено. Ведь Божич мог передумать. Но тут же Павел вспомнил, как, отправляясь за экипажем, Трандафил крикнул: «Зачем человеку передумывать? И не надо вечно каркать, прошу покорно!»

Павел вспомнил еще, как он без конца твердил Трандафилу, что глупо ехать в дамском обществе, когда скрываешься, потому что женщины любопытны и болтливы, а Трандафил ответил:

«А чего им, собственно, вас расспрашивать? Скажете, чтобы помалкивали. Мы же платим половину!»

После изнурительной, безумной скачки через болотистую Бачку и песчаную равнину Кумании Павел Исакович стал резким и несговорчивым. Даже теперь, добравшись до Табана, он все еще был оглушен свалившейся на него бедой, походил на осужденного, чудом спасшегося от виселицы. До сих пор он еще все делал и говорил как во сне.

Павел стоял в полумраке ворот и вдыхал приятный и свежий утренний воздух, обвевавший лицо прохладой. Ему почудилось, будто он одновременно — и здесь, в Буде, и там, в той барке, на Беге, а то ему казалось, что он еще не выехал из Темишвара и стоит перед тем трактиром, где прощался с братьями.

— Куда я еду? Зачем? — прошептал он устало.

Ему вдруг показалось, что улица, на которую он смотрит, вовсе не в Буде, а в Темишваре.

Пригладив свои надушенные усы, Павел расправил грудь, и тут ему представилось, что он вовсе стоит на улице в Киеве, куда уже прибыли и он сам, и его родичи.

Случается, что во время крутых жизненных перемен человек смотрит на все с ним происходящее как бы со стороны. И ему кажется, будто он что-то выбирает, чему-то отдает предпочтение, будто он идет туда, куда его влекут желания…

Но вот наконец совсем рассвело.

С каким-то спокойным наслаждением и уверенностью в собственных силах Исакович стал потягиваться, как после драки. Потом вытряхнул трубку в ладонь. Посиневшее с первыми солнечными лучами небо стало прозрачным, не видно было ни единого облачка.

Павел Исакович вспомнил о тех, кто подписался, то есть кто поставил крест в списке переселяющихся в Россию. С ними его связывали не только узы родства, но и лишения, которые они вместе перенесли на войне, одни и те же испытанные ими горести, одни и те же, столь знакомые ему надежды, одни и те же страсти, о которых он, правда, знал больше понаслышке. Но жить так, как жили доселе в Темишварском военном округе и в Потисье, было уже невмоготу. И не только им, Исаковичам: тысячи людей готовились к отъезду в Россию. Сотни и сотни людей из других краев уже уехали.

Горький опыт, который они обрели, перебравшись из Сербии в Австрию, в эту христианскую империю, уже не мог им ничем помочь. Империя обманула их ожидания. Горе, ложь, обман и великая несправедливость, а не христианство! Турки казались им сейчас чуть ли не рыцарями, а Гарсули, да и старый Энгельсгофен, — просто шантрапой. Весь народ хотел уйти из этой христианской страны, и подальше.

Тем временем небо над Табаном озарилось.

В самом начале крутой улицы показалась тяжелая, черная дорожная карета.

По обычаю того времени люди путешествовали по земле в подвешенном на четырех высоких колесах кожаном гробу, а в могилу отправлялись — в деревянном. Карету тащили четыре лошади. На левой передней сидел форейтор. Он что-то громко кричал.

Лошади были напуганы тем, что их так рано гонят вверх по крутому склону.

Кучер по знаку Трандафила с трудом остановил лошадей на противоположной стороне улицы, возле того места, где стоял Исакович. Трандафил выскочил из кареты и подбежал к Павлу.

Исакович задул фонарь и взялся за свой багаж.

Георгий, сияя, крикнул, что все в порядке, и тихонько добавил, что особенно рады спутнику дамы.

— Они ни о чем не спрашивают. Молчат, будто воды в рот набрали. И расспрашивать не станут. Не предаст дама кавалера даже в смертный час. Вот так-то, прошу покорно.

Тем временем из кареты выскочил майор в дорожном плаще венгерского офицера и подошел к Павлу. Божич был среднего роста, широкогрудый. Он чуть заметно прихрамывал на левую ногу. Ему можно было дать лет пятьдесят или даже шестьдесят. Лицо его покрывал румянец, серые глаза поблескивали, но во рту уцелело всего три-четыре зуба.

Он церемонно помахал своей треуголкой.

Подведя Павла к карете, Божич представил его дамам. На верхнем сиденье, в те времена называвшемся «posto buona» [30], Исакович увидел ослепительную красавицу, брюнетку; она была много моложе мужа, на вид ей было лет тридцать. Когда Исаковича усаживали в карету, он ничего уже не слышал и не видел — и даже не взглянул на дочь, которая в легком летнем платье сидела рядом с матерью: эта хорошенькая бледная девушка смотрела на него глазами пугливой лани, выбежавшей рано утром на опушку леса.

Божич твердил Исаковичу, что весьма рад столь приятному спутнику.

Потом кони, пуская ветры, рванулись в гору. Сконфуженный Исакович услышал еще, как Трандафил пожелал им доброго и счастливого пути и крикнул по-немецки:

— Eine angenehme und ereignislose Reise! [31]

Из рассказов Павла Исаковича у его двоюродных братьев создалось впечатление, что семейство Божичей отличалось от большинства семейств их соплеменников. Правда, Юрат утверждал, что все люди, с которыми встречаешься в пути, кажутся придурковатыми.

— А потом мы еще возмущаемся, что наши спутники не похожи на деда или тетку, каких мы себе желали, — прибавлял он.

Павел позже всегда говорил о Божиче как о старике. Таким он его и сохранил в памяти. По словам Павла, получалось, что Божичу хоть и было уже под шестьдесят, но он был из тех сербов-кавалеристов, что могут запросто проплясать всю ночь до утра. Павлу с самого начала он не понравился.

— Да, — не раз повторял Павел, — Божич хоть и носил шитый серебром доломан, любил церемонное обращение, но орал на жену, говорил непристойности и был вежлив только со своей юной дочерью.