Милош Црнянский - Переселение. Том 1

И чем дольше он сидел против Евдокии Божич, тем чаще ловил себя на мысли, что ее открытая грудь, ноги, взгляд, голос поразительно похожи на грудь, ноги, взгляд и голос его Катинки.

Евдокия, разумеется, не могла знать, о чем думает Павел, и молчала. А ее дочь, как и накануне, весело болтала и несла всякий вздор. И Павел невольно признавался себе, что смех девушки все больше и больше нравится ему.

В ней было то обаяние юности, которое так же быстро проходит, как проходят свежесть и красота.

Выехав в весенний день из Грана, путешественники катили сквозь заросли кустарника, через поля и рощи, и Павел впервые подумал, что поездка эта ему очень приятна. Он чувствовал себя веселым и бодрым в этот прекрасный весенний день.

И позабыл на время обо всем другом.

В Раабе у Иоанна Божича тоже нашлись какие-то важные дела.

Он снова взыскивал деньги тестя и снова бранился. Опять обходил сербских коммерсантов, которых тут было, правда, поменьше, чем в Гране. На ночлег он предложил остановиться у органиста епископства, который переселялся из Рааба в Вену, поступив на службу к Монтенуово.

Звали органиста Йоганн Шмерц.

По рассказам Павла, то был старенький, сухонький человечек в стихаре причетника, опьяневший от радости, что он будет доживать свой век в Вене, на службе у вельможной дамы. Шмерц почти полностью потерял зрение в соборе и теперь ходил как слепой, постукивая палкой по стенам домов. В церковь обычно его водила жена. Больше он никуда не ходил. А на органе играл с закрытыми глазами.

Он подобострастно кланялся Божичу в пояс и почтительно принял Исаковича.

Узнав, что Павел вдовец, Шмерц разразился на немецком языке пространной речью о браке как о величайшем счастье в человеческой жизни, если, конечно, супруги живут в согласии. Он просидел с гостями до полуночи. А когда надумал позвать жену, постучал палкой в пол.

Госпожа Шмерц, маленькая старушка в черном крепе, распространявшая вокруг запах бузины и при выходе в город надевавшая шляпу с множеством роз, как и муж, радовалась возвращению в столицу, где прошли ее девичьи годы. Радовалась она и тому, что гости понимают немецкий язык и поэтому их можно расспросить, как одеваются сейчас женщины в Вене.

Окна дома Йоганна Шмерца, вернее дома органиста епископального собора в Раабе, выходили в сад. Со стороны улицы окон не было и стены были украшены фресками, изображавшими итальянских ангелов и немецких трубачей. Дом этот, подобно многим домам города, сохранился еще с турецких времен и походил на треугольную, словно вмурованную в башню кирпичную голубятню, укрепленную по углам большими белыми камнями. Стреха была очень высокая, а оконца такие узкие, что напомнили Исаковичу бойницы в темишварском каземате.

Вход сюда мог оборонять один человек, вооруженный саблей или мушкетом, но те времена уже миновали.

В епископских садах Рааба давно уже царили мир и тишина. Только по ночам слышалось поскрипывание железных петухов на крыше: они предсказывали своим скрипом погоду, когда начинали дуть ветры.

Шмерц уступил Божичу с женой свои покои, Текле отвели комнату на третьем этаже, а капитана поместили на первом — по соседству с комнатушкой, откуда изрядно попахивало и на двери которой был нарисован белый заяц, присевший на зеленую травку на желтые яйца.

Прежде чем гости разошлись спать, Исаковичу указали на это помещение, но он сердито сказал, что не нуждается в нем.

Устав от долгого пути, остановок в придорожных корчмах, от жары и вина, Павел забылся тяжелым сном. Однако на рассвете его то и дело будили шаги домочадцев, направлявшихся навестить белого зайца. Павлу казалось, что он узнает прихрамывавшую походку Божича, потом шаги Йоганна Шмерца, сопровождаемые постукиванием палки по стене, и, наконец, легкую женскую поступь, напоминающую удары лебединых крыльев, которые он слышал во время войны в Праге, на одном озерке, семь лет тому назад.

У Исаковича была удивительная память. Он долго не мог забыть, как тогда, в полусне, ему почудилось, будто женские шаги затихли у его двери, кто-то потрогал щеколду и даже тихонько постучался.

Может быть, его обманывал слух?

Однако Павел помнил, что это повторилось несколько раз.

Здесь, в Раабе, ему приснился сон, который он потом часто с грустью пересказывал Юрату, правда несколько путано. Самым страшным в этом сне было то, что он кончился смехом. Смехом, который разбудил Исаковича. Проснулся он весь в слезах.

Снилось ему венчание с его покойной женой, снилась свадьба, о которой долго говорили по всей Бачке и в Среме.

Жена приснилась ему точь-в-точь такой, какой была в Неоплатенси, — бледной, словно озаренной светом луны, которую она очень любила. Привиделась она ему во сне такой, какой была на свадьбе, когда подвела его к большому круглому зеркалу Варвары, чтобы посмотреть на него такого, каким она уже больше никогда его не увидит, и он чтобы увидел ее такой, какой уже больше никогда не увидит. Прижалась лицом к его лицу, и ее черные волосы перепутались с его волосами. И они долго стояли, не шевелясь.

Сенатор Стритцеский, выдавший недавно дочь замуж, радовался, что теперь сбыл с рук и свою бедную, тугую на ухо родственницу. Однако ему не нравились ни офицер-схизматик, ставший его зятем, ни другой, который взял в жены его приемную дочь. Но Павел, человек уравновешенный, толковый, молчаливый, умел вести себя как подобает, и сенатор Стритцеский вел себя тоже как полагается.

Он спросил Павла, какое приданое тот хочет: обстановку или деньги на свадьбу. Если деньги на свадьбу, то он закатит пир на всю округу.

Павел сказал сенатору, что у него хоть и есть небольшой дом в Варадине, но он предпочитает справить выросшей без отца и матери девушке такую свадьбу, чтобы она запомнила ее на всю жизнь. Тогда сенатор послал в Варадин только одну подводу со скарбом, но зато устроил свадьбу на славу — хоть в святцы записывай!..

В ту ночь Павлу снилось, будто его покойная жена лежит полуголая рядом с ним и что-то ему шепчет.

На свадебном пиру Катинка, эта бедная родственница, на которую прежде никто и не смотрел, была так хороша, что даже затмила красавицу Варвару, и можно было подумать, что сенатор до сих пор намеренно прятал ее от людей.

Хотя вслух об этом никто не говорил, но Катинка, которая до замужества была невинной девушкой, после свадьбы стала такой, словно была рождена для любви и поцелуев.

Павел окончательно понял это лишь теперь, после ее смерти. Сейчас, во сне, он видел ее большие черные, подернутые влагой глаза, когда после долгих ласк она лежала в его объятиях. Обычно спокойные и глубокие, они постепенно затуманивались и вдруг вспыхивали от страсти. В них светилась любовь, та любовь, которой она жаждала долгие годы.