Жан-Кристоф Руфин - Большое Сердце [litres]

И еще церемония, ознаменовавшая окончание судебного процесса, перевела меня в иное состояние, весьма напоминавшее, как я уже говорил, положение заложника, ожидающего, когда за него соберут выкуп. Это положение было во всех отношениях более мягким. Моим тюремщикам уже не нужно было добиваться от меня признания и применять пытки. Меня поместили в более благоприятные условия. В качестве первой милости, которую я испросил и которая, к моему великому удивлению, была мне дарована, ко мне допустили моего слугу Марка. По правде сказать, он все это время не покидал меня. Вслед за мной он переезжал из города в город, когда менялись места моего заточения. Поскольку до сих пор его не допускали ко мне, он обычно устраивался на скверном постоялом дворе, где вскоре завязывал интрижку с тамошней служанкой или кухаркой.

Как только Марку удалось проникнуть ко мне и поговорить, рухнули стены первой тюрьмы – той, куда я сам себя заключил. Я разом покончил с безропотным смирением перед своей печальной участью и отклонил дилемму, над которой размышлял в предыдущие недели. Теперь я не собирался ни платить за свое освобождение, ни оставаться в застенках до конца жизни. С появлением Марка мне окончательно стало ясно: я должен освободиться сам.

Однако это было совсем не так просто. В Пуатье меня содержали в двух комнатах, где окна были заложены камнем. Наружная дверь была обита железом и закрывалась на три засова. За дверью денно и нощно находились несколько сбиров.

Марку было дозволено входить ко мне незадолго до полудня, он приносил белье и завтрак и оставался, пока не зазвонят к вечерне.

Когда Марк заговорил со мной о бегстве, я поначалу испытал прилив воодушевления, но очень быстро сник, вспомнив о реальных препятствиях и особенно о своем скверном физическом состоянии. Прежде чем начать обдумывать способы бегства, мне надо было вернуть прежние силы, крепость мышц и здоровье, пошатнувшиеся за двадцать месяцев лишения свободы. Стараясь не пробудить подозрений у стражи, я под руководством Марка занялся физическими упражнениями. Ко мне вернулся аппетит, и Марк, завязавший связи на кухне, сумел улучшить мой рацион, добавив мясо и свежие фрукты.

Я запросил и получил разрешение при соблюдении строжайших условий гулять каждое утро во дворе замка. Лучи солнца, еще неяркого в конце зимы, вывели меня из состояния умственного отупения, в которое меня погрузил полумрак моих застенков. Вновь, как и в начале заточения, я ощутил легкость своего нового положения, свободного от груза ответственности. Заключение сделалось от этого еще более мучительным, ибо препятствовало полноценному использованию этой новой свободы. Тем сильнее я жаждал подготовить побег.

На протяжении всего этого периода Марк не заговаривал со мной о своих поисках, но непрерывно искал в самом замке и окрест лазейки, которые позволили бы мне ускользнуть от надзора. Он предъявил мне отчет в начале весны, когда посчитал, что я достаточно физически окреп, чтобы попытаться обрести свободу. Он разузнал обо всех пороках, привычках и причудах всего гарнизона замка, начиная с начальника охраны и до самого распоследнего лакея, выносившего помои. Марк не умел ни читать, ни писать, но его ум был таким же основательным, как книга заклинаний, испещренная пометками. Любой человек, от которого хоть в малейшей степени могла зависеть моя свобода, был запечатлен в его памяти с особой записью о его слабостях. Ему было известно все: один пьет, другой рогоносец, третий любит много и вкусно поесть. Заметим мимоходом, что мир Марка был вовсе не уродлив. Все недостатки он воспринимал как естественные свойства человеческой натуры. Он подмечал их, не вынося ни малейшего осуждения, имея в виду лишь возможность использовать их для достижения своей цели. Это роднило его с прокурором Дове. И тот и другой чтили закон, один – установленный людьми, другой – установленный природой. Столкнувшись с таким человеческим типом, я осознал, до какой степени не ведал этих законов, пренебрегал ими, решившись выйти за их рамки. В нас некоторым образом совмещаются два противоположных и взаимодополняющих полюса человеческого сознания: подчинение сущему и желание создать новый мир. Хоть я и отдавал должное тем, кто думал, как Дове и Марк, но оставался верен своим мечтам. Я был уверен: люди, полностью принимающие установленные законы, могут прекрасно жить, занимать высокие посты, преодолевать препятствия, но им не дано свершить ничего великого.

Однако в той крайней нужде, в которой я оказался, мне не оставалось ничего иного, кроме как положиться на Марка. Я был ему бесконечно признателен за его усилия.

Марк не просто выявлял человеческие слабости обитателей замка. Он производил тончайшую операцию, которая позволяла конвертировать любой порок в единицы некой общей системы ценностей: в деньги. Те, кто продвинулся по пути пьянства, супружеской измены или алчности, в итоге все до единого оказывались уязвимы перед этой универсальной ценностью, которая сама по себе ничтожна, но может все. Определив цену для каждого человека в замке, Марк вместе со мной взялся за выработку конкретных планов, которые позволили бы понять, что нам действительно нужно. И следовательно, сколько это будет стоить.

Вчера мы с Эльвирой перебирались в хижину ее двоюродного брата, и мне пришлось прервать мой рассказ. Мы отправились в путь ночью, чтобы те, кто меня выслеживал, не смогли определить, в каком направлении мы двинулись. Остров сам по себе невелик, но здешние земли всегда таят неожиданности. Глядя на них с берега, трудно оценить расстояние до центра острова и рельеф местности. Нам пришлось ехать по узким тропам, протоптанным мулами, переходить по деревянным мостикам, огибать скалистые выступы.

И вот мы добрались до пастушьей хижины в горах. Здесь нет и тех немногих удобств, что были в доме Эльвиры, но в моем бедственном положении и к тому же если судить по дворцам, в которых мне довелось жить, то здешние дома стоят друг друга.

Мы надеялись, что дом будет надежным укрытием. Чтобы добраться до него, нам пришлось карабкаться по извилистой тропе. Обрывистые склоны, густо поросшие колючим кустарником, защищали хижину. Даже пронюхав о моем убежище, никто не смог бы добраться туда, не наделав шума, а облезлый пес, сидевший на цепи возле дома, лаем возвестил бы о приближении непрошеных гостей. Я успел бы скрыться в погреб, вход в который заслонял самшит. Мы будем дожидаться ответа Кампофрегозо.

Эльвира поручила своей подруге сообщать о прибытии в порт любого генуэзского судна. Она выглядит верной и любящей, как никогда прежде. Мне стыдно, что я подозревал ее. Что бы я ни делал, во мне всегда остается некоторое недоверие к женщинам, но оно свидетельствует скорее о гордыне и недомыслии. Это заблуждение заставляет меня быть разборчивее и внимательнее к отличительным чертам каждой из них. В последние дни я стараюсь проявлять к Эльвире нежность и предупредительность, дабы искупить мои подозрения. Право, не знаю, что она думает о перепадах моего настроения. Во всяком случае, она воспринимает это спокойно и отношение ее ко мне остается прежним.