Алексей Разин - Славяне и варяги (860 г.) [Исторический рассказ]

— Конунг великий Труан! — сказал старшина тихим голосом. — Что мы тебе сделали, мудрый варяг? Чем прогневили мы твою силу? За что разгневался на нас твой род? Или мы злое что вам сделали? Или мы не соблюли обычая и гостей-варягов принимали недружелюбно? Или мы не приютили больного варяга? Что мы тебе сделали? За что чело твое нахмурилось и, как Перун-Сварог, ты строишь на нас темную тучу, которая не пройдет ни от солнца Дажбога, ни от Мараны разлучницы? И чего вам надобно на бедной речке Назье? У нас нет ни парчей цареградских, ни золота, ни самоцветных камней. Лес наш родимый у нас, да пчелы, да зверь лесной дикий, вот все наше добро. Шкур тебе надо звериных? Вот я принес: бери, вставай и уходи, мудрый варяг! Не гоним мы тебя как гостя, конунг великий. Если любо тебе, то погости зиму, поживи, но не руби, не строй этого города. Гостям мы всегда рады; род мой велик; на десять дымов не придется и один твой войн. Живите по домам. Хлеба у нас вдоволь, рыбы у нас много, бараны есть жирные, медведи и лоси в лесах. Ловите их или род мой будет вам ловить, и живите в довольстве до весенней поры. Но не городите этого города, не рубите этого тына: всякая тычинка в душу нашу острым концом впивается!..

— Что он такое говорит? — спросил Труан, обратясь к Родиону.

Тот перевел ему речь на скандинавское наречие и прибавил уже от себя просьбу о том, чтобы Труан оставил мирные берега Назьи.

— А что он такое принес с собою? — спросил Труан.

— Это подарки тебе, дары, — отвечал с упреком Родион.

Варяг своими руками перебрал и пересчитал каждую шкурку. Оказалось более пятисот шкурок беличьих и столько же горностаевых.

— А сколько дымов во всем его роде? Спроси-ка его.

Богомил отвечал, что в его роде четырнадцать сотен изб.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Труан, и встал, — так скажи же ты ему, что это я беру, а за зиму чтобы мне было добавлено, чтобы с каждого дома пришлось по белке и по векше. Теперь всего недостает девяти сотен. Так и скажи. Тоже скажи, что гостя гнать не годится, и что я стану гостить сколько мне надобно.

Горько призадумался бедный Богомил, выслушав перевод Родиона; потом слезы потекли по его щекам, голова опустилась на грудь: он весь задрожал и сел на землю там же, где стоял.

Но он мешал работникам, которые возились при постройке. Один из варягов, несший впереди других тяжелое бревно, толкнул его коленом в плечо и свалил старика, не замечавшего, что вокруг него делается. Родион помог бедняку подняться на ноги и отвел его домой.

Предслава пришла домой, разбитая горем. Внучки, увидя ее истерзанное лицо, испугались и бросились ее обнимать. Старый Улеб ждал ее с нетерпением. Она рыдала и с трудом отвечала на расспросы Таны и Люлюши.

— Бабушка! Милая! Расскажи, что же там на стрелке делают варяги? Убили они кого из наших? Или опять уводят в Царьград?

— Хуже, глупенькая! Дань наложили.

— Что же, бабушка? У нас всего много. Мы им дадим.

— Ну, вот видишь, что глупенькая! Не мехов жалко, не меду, но воску, а стыда и позора жалко!..

— Не плачь, бабушка милая! Что же за беда! Им нужны меха, вот мы им и дадим, и больше ничего…

— Экая ты какая! Поймай ты вот птичку вольную, выдери ты у нее из крылышка одно перышко, — оно бы и ничего; а свяжи ты ей крылышки, или обрежь, да всякий день выдергивай еще по перышку, хоть из хвостика… Птичка ли это будет?

— Какая птичка, когда летать не будет?

— Ну вот так-то и мы. Жили мы волей вольною, как птички небесные, а вот пришли варяги, да крылышки нам и скрутили, и у всех у нас теперь руки связаны и подрезаны… Прошло золотое наше времечко!..

— Вздор мелешь, баба! — заметил тут угрюмый Улеб, — Ловать не потекла из озера назад в Кривичи! Земля славянская не вся еще вверх дном стала, и не все мы еще вымерли! Ну, пусть у нас на стрелке строится чужое гнездо: захватили нас эти варяги врасплох, и все тут… И всегда так бывало, что мы соберемся с духом поздненько, да за то крепко. Неужели таки у нас ни рук не стало, ни мечей, ни топоров?.. Не тужи, баба, не убивайся! Вот и внучек моих в слезы ввела… Поди ко мне, Люлюша, поди сюда, Тана! Не верьте вы бабе! Прогоним мы этих рыжих, останемся опять одни русые на подбор. Не такова русая наша земля, чтобы не подняться, если Перуну-Сварогу и угодно было ее пригнуть…

И костлявыми руками своими он гладил русые головки внучек, и мозолистыми ладонями вытирал им глаза…

Стемир вернулся домой с работы довольно поздно и с горькою усмешкой сказал Любуше:

— Ну, моя бедная! Слышала?

— Дань положили, — отвечала сердито кроткая Любуша.

— И поработали мы всем миром по приказу… чего спокон веку не бывало, — прибавил помолчав Стемир. — Поработали, и на то спасибо не сказали, и завтра велели приходить на работу.

— Перестань, Стемир, горевать, а вот поешь-ка лучше: смотри, каких я тебе блинов напекла… Нашли рабов эти гости, чтобы на них работать! Да ведь недолго они погостят, Стемир? Правда? Ведь недолго? Ведь найдутся у нас и руки на них, и копья, и топоры?

— Вишь ты у меня прыткая какая! — сказал Стемир, дружески глядя на свою жену, — только не знаешь ты этих варягов, душа моя. Их немного, едва ли насчитаешь одного на нас десятерых, да сила в них велика. Обычны они к бою, и когда надо, то стоят так дружно, что будь хоть сто на одного, они не подадутся. У них такой зарок и закон постановлен, чтобы всякий раз одолеть; а у нас этого нет: и привычки нет драться, и недружно стоим. В драках своих, домашних, у нас всякий за себя стоит, будто от себя воюет, а они стоят и идут стеной, и ничем их не проймешь, пока всех до одного не переколешь. Ну, и мечи же у них хороши: своими глазами видел, как размахнется, так барана пополам перерубить и с потрохами совсем. Трудно, трудно будет нам справляться…

— Да ведь не в овечье же стадо они попали, — сказала Любуша, — неужели наши мужи, как бараны, будут смирно протягивать шею, когда варягам вздумается пробовать свои мечи? Если так, то бабы возьмутся за топор, а то лучше не жить…

Поздно ночью пришел и тихо постучался в дверь новгородский молодец Вадим и до свету ушел куда-то. Порассказал он много невеселого: на Волхове в порогах варяги выбрали место, начали город рубить. Говорят: хотим погостить, а сколько погостим — неизвестно. Толкует народ, что будут рубить не город, а погост. Труан стал просить, чтоб помогли, а старшина и развесил уши. Согнал свой народ, а кто-то и заупрямился, чуть ли не Лют, что так шибко торговал с Чудью белоглазою. Варяг ударил его под затылок, а он обернулся да и отрубил варягу руку. Скрутили его и привели к Труану. Для примера другим он этому Люту да еще девятерым головы снес, тела без голов закопали у самой стены этого нового погоста, а головы все воткнули на тычинки своего городка. В Новегороде было не так: Гостомысл встретил Труана как самого почетного гостя, а дружину велел разобрать по домам и угостить. Варяги заупрямились было, да он сумел как-то их умаслить. Выходит ни то, ни се, не то, чтобы покорился, не то чтобы в союз с ними вошел. На его голову оставили в Новегороде сорок варягов; будут они жить в сборной избе, а Гостомысл взялся сам поставить вокруг них тын, для всякого, говорит, случая. Труан заикнулся было насчет дани, по одной белке и по одной векше с дыма, а Гостомысл сказал, что он на это никогда не согласится, что для общего дела, для успешной торговли с Царь-градом этого мало и что он дает, вместо двух, по три шкурки от дыма, и вышло не дань, а дар. Он послал Вадима повестить всем, чтобы ласкать варягов как гостей и слушать как господ, чтоб они спали спокойно и, главное, чтобы привыкли спокойно спать. Когда придет пора, выберут денек и во всех новых погостах истребят варягов в один день. Гостомысл повестит когда это будет, а до тех пор сидеть смирно.