Павел Загребельный - Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана

– Я не решаюсь произносить такие слова, но что, если…

– Ты думаешь, в гареме кто-то мог бы меня заменить?

– Ваше величество, гарем полон одалисок! И каждая мечтает о султане! Все мечтают о султане – что же им еще остается!

– А ты? И ты мечтаешь?

– Почему бы и мне не мечтать? Разве вы не любуетесь моей грудью? И разве не выдержат мои груди мужской головы, которая ляжет на них?

– Так ты хочешь моей смерти?

– Ваше величество! Что же я без вас?

– Молчи. Не ты, так другие. Все только и ждут моей смерти. Теперь, когда я прогнала султана… С сегодняшнего дня ты не будешь носить мне еду.

– Ваше величество!

– Думаешь, я хочу умереть голодной смертью? Нет, я буду жить! Жить буду всем им назло! Ты станешь готовить мне еду здесь. Для меня и для маленького Баязида. Они могут отравить Мехмеда, Селима и Михримах, но Баязида я не дам, он самый маленький, он еще возле меня, его не отдам никому… Он станет султаном и отомстит за свою мать!

– Ваше величество!..

– Ну, что ты хочешь сказать?

Нур не могла поднять на нее глаз.

– Ваше величество. Я знаю, какие страшные бывают яды. Надо или верить в свою судьбу, или…

– Или?

– Я буду готовить здесь, у вас на глазах, но они могут прислать отравленное мясо, рис, приправы.

– Ты будешь резать баранов и кур тоже здесь, у меня на глазах.

– Они дадут отравленные ножи.

– Я сама буду чистить и точить ножи. Я все умею.

– Они пришлют отравленную посуду.

– Ты будешь печь мясо на огне без посуды.

– Они смогут отравить и огонь, можно отравить дрова и уголь, все на свете можно отравить, ваше величество.

Маленькая эфиопка горько заплакала от бессилия и горя.

– Не плачь, – утешила ее Роксолана, – меня никто не отравит. Мое тело оттолкнет яд. Разве ты не видишь – оно натянуто, как струна. Отбросит любую угрозу. А если не тело, то дух мой отринет все. Пусть все знают об этом! Мой дух! Мой непреклонный, мой бессмертный дух!

Но тело ее оставалось больным. Какой-то недуг точил и точил его, оно желтело, теряло силу, воздух в покое становился все тяжелее и тяжелее, не помогали ни бальзамы, ни мускусы, ни курильницы с ароматическими дымами. Султан велел быстро соорудить в апельсиновой роще большой голубой кьешк для султанши, но она, узнав об этом от Нур, кричала, что никуда не пойдет из этого покоя, где пережила наибольшее вознесение в своей жизни и наибольшие унижения и горе.

Тем временем к Сулейману прорвалась его сестра Хатиджа и подняла крик, зачем он оставил ее мужа с войском, бросил его одного на растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.

– Они сожрут Ибрагима! – рыдала Хатиджа. – Эти ненасытные ваши янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа…

Сулейман хотел все перевести в шутку:

– Если и проглотят, то твой грек сумеет изловчиться и выскользнет через другое отверстие.

– Я знала, знала! – закричала Хатиджа. – Вы давно хотите его смерти! Вы и ваша Хюррем! Я все знаю!

Он прогнал сестру, но вынужден был выслушать валиде. Та была спокойна, как всегда, хотя спокойствие давалось ей нелегко, Сулейман видел это по ее более бледному, чем обычно, лицу и потемневшим, даже страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла жаловаться. Не на кого-то – на него самого, ее сына. За то, что не подпускал ее к себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не сообщал о своих намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал своей матери. Теперь он терпит такое глумление от хасеки. Позор для Дома османов! Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к ногам женщины – женщины ползают у его священных стоп!

– Она нездорова, – напомнил Сулейман.

– Нездоровую заменят здоровые. Вы должны позаботиться о себе, сын мой. После такого тяжелого похода. После того как смерть летала над вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите на их танцы, послушайте их песни. Не следует так пренебрегать собой и всем вокруг.

Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее шипения, а сам наливался раздражением против Роксоланы. Всему есть предел. Ей тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его сын! И ему тоже было тяжело, да и сейчас не легче! Был на краю гибели. Трясина могла засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь права наслаждаться жизнью?

– Я подумаю, – пообещал он валиде.

Послал узнать о здоровье и настроении Роксоланы, спросить, не хочет ли она его видеть. Она передала: не хочет, ничего не хочет, ничего и никого. Замкнулась в своей ненависти – пусть. Он отплатит тем же.

Пошел вечером в гаремный зал приемов, сидел на белом троне, по бокам – валиде и сестры Хатиджа и Хафиза, смотрел на танцы, слушал песни, потом бродил меж одалисок, вдыхал запах молодых здоровых тел, взял у кизляр-аги прозрачный платочек, опустил его на круглое плечо очаровательной, как всегда, Гульфем. «Пусть принесет мне платок», – велел Ибрагиму.

Больше не ходил к одалискам, но каждую ночь звал к себе в ложницу Гульфем, и та не утерпела, побежала похвалиться своим счастьем к Роксолане.

– О, Хюррем, ты не можешь себе представить, какой султан, какой он! Уже не называла Роксолану «моя султанша», не обращалась на «вы», тыкала, как последней служанке, и все только Хюррем да Хюррем. А где та прежняя Хюррем, веселая, где та ее веселость, когда она лежит и, может, умирает, а эти здоровущие самки никак не дождутся ее смерти?

– А какие слова знает он! – захлебывалась от восторга Гульфем. – Ты не поверишь никогда! Говорит: «Я хотел бы оттянуть глаза от твоей прелести, а они не хотят, влекутся к тебе, цепями красоты притянутые». Слыхивала ли ты когда-нибудь такое? А о моем теле! «Красота твоего тела, говорит, состязается с луговыми цветами. Цветом нарцисса блистает твое лицо, говорит, розы распускаются на твоих щеках, говорит, фиалками сияют лучи твоих очей, говорит, кудрявые волосы вьются сильнее плюща, говорит. И не женщина, ты, говорит, а огонь в его очищенном виде». Не знаю, чем и угодить, чем отблагодарить за такую ласку его величество!

– Ты же отплачиваешь своим телом, – насилу сдерживая отвращение, тихо проговорила Роксолана.

– Ох, что мое тело! Он сказал: в теле может быть возвышенность, но нет величия. Я хочу величия для него.

– Имеет величие без тебя.

– Но я хочу подарить тоже. Уже договорилась с Коджей Синаном, чтобы он, не разглашая об этом, начал ставить на мои деньги большую джамию [150] Мечеть (болг.). в Ускюдаре. Это будет самая прекрасная джамия в Стамбуле. Джамия любви. Я назову ее именем падишаха, не сказав ему. Чтобы было неожиданностью. Что ты скажешь на это, Хюррем? Никто не додумался до такого. Я первая!

– Это благочестиво, – слабо улыбнулась Роксолана. – Да поможет тебе Аллах! Но где ты возьмешь столько денег? Ты знаешь, сколько надо на джамию?