Павел Загребельный - Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана

Только на седьмой день прекратились развлечения, и янычары пошли в обрядовый поход с пальмовыми ветками, с зажженными свечами, цветами и плодами, с фигурами птиц и животных, которые должны были символизировать мужскую силу.

Далее, вплоть до тринадцатого дня, снова продолжались состязания в изобретательности, ловкости и разнузданности.

Состязались музыканты, кто кого переиграет, пехлеваны – перетягивая канатом друг друга, моряки и янычары – взбираясь на гладенькие столбы, смазанные бараньим салом или намыленные, акробаты, прыгавшие через египетский обелиск и каменные столбы. Снова слонялись повсюду меддахи и болтуны, слышались скабрезные припевки и торжественные касиды, танцовщиков сменили поэты, всем были дарованы золотые и серебряные монетки, которые бросались в шапку победителя или приклеивались ко лбу, чтобы все видели отмеченных.

Загадочный немец выполнил свое обещание. Привезли большую клетку с тремя львами и бросили в нее гигантского вепря, опутанного сыромятными ремнями. Вепрь наставлял на львов свои страшные клыки, боролся за жизнь упорно и жестоко, но в конце концов был растерзан ловкими хищниками под рев толпы.

Немцу даровали свободу и кошелек с дукатами.

Между тем главных виновников празднества повезли в хамам для торжественного омовения. Впереди шли хафизы, читая Коран, за ними стамбульская детвора, сопровождавшая поход, кричала: «Аминдерин!»

На следующий день первые лица государства, уполномоченные на это падишахом, пошли в Топкапы и привели оттуда трех султанских сыновей в золотых одеяниях. На Ипподроме Мустафу, Мехмеда и Селима ждали визири, чтобы сопровождать их к султанскому трону.

Двенадцатилетний Мустафа, белотелый, высокий, сильный, быстроглазый, как его мать-черкешенка, держался гордо, милостиво взмахивал рукой янычарам, которые восторженно ревели, увидев его, к султану подошел важно, поклонился с достоинством, руку падишаху поцеловал, еле коснувшись ее губами, словно исполнял обряд, а не выказывал почтение. Девятилетний Мехмед был точно уменьшенный султан. Такой же длинношеий, нахмуренный, тонкогубый, с внимательным взглядом, с преждевременной задумчивостью на смуглом лице. И если при взгляде на гордого Мустафу невольно хотелось воскликнуть: «Вот идет будущий султан!» [290] Роксолану беспокоило, что престол должен наследовать Мустафа, сын Сулеймана от Махидевран. Хюррем решила, что престол должен унаследовать ее сын. Начала расхваливать Мустафу в присутствии султана. Рассказывала, как восхищаются им армия и народ. Губернаторам завоеванных провинций приказала чаще сообщать о военных подвигах юноши. Сулейман приревновал старшего сына. – Прим. ред. , то маленький Мехмед своим сходством с султаном вызывал холодную дрожь и трепет среди придворных, и от него поспешно отводили глаза. Селим был самым меньшим из трех. Ему было только пять лет. Полный детской беззаботности, шел улыбающийся, с любопытством озирался по сторонам, не похож был на всех этих людей, празднично толпящихся вокруг, как будто был чужой для них, случайный гость на этих высоких торжествах. Поражали его волосы цвета червонного золота, огненные, точно опаленные пламенем ада, и когда люди замечали эти волосы, утихали крики, ползли перешептывания вслед за маленьким султанским сыном и сопровождали его до самого трона, на котором сидел Сулейман. Потому что Селим был похож на свою мать Роксолану, на гяурку, ведьму и колдунью. Но именно потому, что Селим был так похож на его возлюбленную Хюррем, Сулейман посадил малыша себе на колени, обнял и поцеловал, и от этого зрелища толпы онемели, а потом вздох пролетел надо всем Стамбулом, тяжелый и полный ненависти, точно злой ветер из далеких диких просторов.

Но снова заиграла музыка, снова бросали деньги в толпища дармоедов, разожгли костры, на которых жарили баранов и быков для угощения, и снова раскручивалось исполинское колесо веселья, гульбы, праздности, пустых величаний, пока на восемнадцатый день в приемном зале Ибрагимова дворца не состоялся наконец обряд обрезания, перенесенный султанскими сыновьями с надлежащим достоинством, без криков и слез, разве что горько скривился от боли маленький Селим да еще больше нахмурил лоб Мехмед. Мустафа же перенес это маленькое (но такое важное) испытание, как настоящий мужчина, гордо и словно бы даже с радостью. Пожалуй, надеялся, что теперь султан наконец назовет его преемником престола и пошлет в Манису, отдав ему под управление провинцию Сарухан, как это сделал когда-то с ним самим отец его султан Селим.

На двадцатый день Сулейман, призвав к себе султаншу, валиде, сестру Хафизу и великого визиря, спросил Ибрагима:

– Что думаешь, Ибрагим, какое торжество было более блестящим, твоя свадьба с нашей сестрой или сюннет моих сыновей?

– Свадьбы такой, какая была у меня, еще никогда не было с тех пор, как мир стоит, и уже никогда такая не повторится, мой султан.

– Почему же?

– Потому, что ваше величество не может похвалиться таким гостем, какой был у меня. Ведь мое венчание было украшено присутствием падишаха Мекки и Медины, Соломоном нашего времени, Повелителем века.

Валиде одобрительно покачивала головой на столь мудрые слова своего любимого зятя. Сулейман милостиво кивнул Ибрагиму.

А когда ехал с Ипподрома в раззолоченной карете к своему дворцу и в карете находились валиде и султанша, Роксолана, точно что-то вспомнив, сказала:

– Ваше величество, вы забыли осуществить важный акт.

– Какой же?

– Вы должны были поблагодарить пять тысяч раз своего великого визиря за непревзойденную лесть.

Так Сулейман убедился, что женщина не забывает ничего. Ни добра, ни зла. Особенно зла.

Роксолана привязала коня к раскидистому кусту лещины, разминая затекшие ноги, медленно пошла вдоль поляны, опираясь на дорогое, собственно игрушечное копье с позолоченным наконечником. Султан где-то задержался, конные евнухи, которые должны ее сопровождать, безнадежно отстали, ибо металась она в этих горах так, что немыслимо было удержаться возле нее даже самым опытным наездникам.

Заставила ленивых евнухов учиться верховой езде! Добилась у султана, чтобы взял ее на охоту в Эдирне, и не в гости, не на короткое время, а пока и сам там будет. Не хотела больше оставаться в Стамбуле, не с кем было. Когда-то были хоть враги, а теперь и врагов не стало, а друзей надо было искать самой, не дожидаясь, пока они придут к тебе. Пожалела, что не взяла с собой сегодня Гасана с его сорвиголовами. Подгоняли бы неповоротливых евнухов, и она не осталась бы без охраны и защиты. Одиночество среди этих покрытых правечными пущами гор хоть и было приятным, но и пугало. Поляну обступали темные чащи, на которые Роксолана не могла теперь и взглянуть без страха. А ведь только что пробиралась сквозь них, прорвалась со своим конем – он сейчас спокойно позвякивал уздечкой за ее спиной, а она никак не могла опомниться от своей дерзости, от блаженства одиночества и в то же время от непостижимого страха, который охватывал ее все сильнее и сильнее. А если подумать – кого ей бояться?