Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

Увы, последние страницы дела в архиве не сохранились. Протоколы заседаний заканчиваются фразой, которую дерзкая Фричанка бросила в лицо судьям:

— Я не заяц, и барабана не боюсь… — Дословно записано судебным секретарем.

Как это понимать?.. Зато в другом деле приговор вынесен по всем правилам. Некая русинка Настуся Григорович водила за нос влюбленного купца Балтазара Грабовского. Балтазар был немолод, но очень богат. Он писал русинке любовные письма, делал щедрые подарки, деньги отправлял ежемесячно. Настуся отвечала благосклонно, но с насмешкой, что стало понятно, когда история открылась. А до той поры все выглядело как невинное кокетство, многообещающее потрескивание хрупкой скорлупы, которую являет собой женское целомудрие.

— Как она скромна и доверчива, — думал Балтазар, с нежностью разглаживая Настусины послания. — Какое счастье, что этот распустившийся бутон тянется к нему трепетными лепестками. — Балтазар со вздохом глядел на себя в венецианское зеркало и подбрасывал Настусе деньжат.

Если бы эта правдивая история оформилась в ярмарочное представление, зрители давно бы подсказали Балтазару правильный ответ и вдоволь потешились над его пылким простодушием. Свои послания Настуся сочиняла вместе с любовником, красавцем Кириаком Папару. За семь лет купеческого ухаживания на Папару ушло четыре тысячи злотых, деньги очень немалые. Потом обман открылся, Настуся купцу окончательно отказала и официально объявила Папару своим избранником. Балтазар понес бумаги в суд, он с профессиональным прилежанием вел учет жертвам на алтарь Гименея. Когда суд ознакомился с бухгалтерией, стало ясно, что Балтазара все эти годы бесстыдно водили за нос. Честные люди не могли придти в себя от возмущения. Дело рассматривалось в суде под руководством православного епископа Шумлянского и закончилось отлучением Настуси и Кириака от церкви. Дословно приговор выглядит так. Поскольку Настуся Григорович отступила от обещания, обвенчавшись с развратником, отлучить обоих от светского общества, еды и питья, и, как несокрущающихся развратников, проклясть. Пусть они будут прокляты со своими домами и поглотит их земля заживо, и да сделаются они каменными, как жена Лота до страшного суда, и да будет лучше в Содоме и Гоморре, чем им — нами проклятыми.

По моему, убедительно, хотя, как исполнялся этот мрачный приговор, нам неизвестно. Истории недосказаны, в этом их особенная львовская многозначительность. Порок не всегда наказуем (в полной мере), а добродетель вознаграждается кое-как (по крайней мере, в земной жизни) — об этом во Львове знают. Угодья земные и небесные расчерчены, как шахматная доска, и можно заранее прикинуть, на что рассчитывать. Проповедь, как школьное стихотворение, нужно заучить, чтобы не суетиться в сомнениях, подыскивая подходящие слова… и оправдания, если уж так вышло…

Как-то я сидел близ Доминиканского костела и созерцал запущенный ландшафт, с которого начинался старый город. Надломленные скамейки, чахлый какой-то заборчик, столб едкой пыли, натужные усилия агрегата, шлифующего заскорузлую стену. Рядом со мной деятельность адской машины почти не ощущалась, а ближе к источнику звука было заметно роение мужчин неприхотливого вида. Так бывает, люди устают от самих себя и существуют исключительно по инерции, по крайней мере, в трезвом виде. Пейзаж выглядел гармонично, и собор его не портил. Иногда кто-нибудь срывался из эпицентра роения и, подхваченный децибеллами дикого визга, устремлялся в сторону ближнего гастронома. Зато здесь — у нас состояние природы было близким к идиллическому. Рядом на базарной остановке мелодично позвякивал трамвай, мерцал тусклый свет подступающей осени, а в нем легкая печаль, которая, как вирус при чихе, доносится до этих мест от близкой Польши. Все это как-то и к чему-то располагало, только бы знать к чему. Рядом плюхнулся здоровенный мужичина, в облике киношного агронома, вплоть до старомодной авторучки в нагрудном кармане пиджака. Выдалась свободная минута, но он не привык сидеть без дела и теперь постоянно вертел головой, пока не определил нечто свое, требующее действенного участия. Неподалеку в траве, навзничь, раскинув под длинной юбкой ноги, лежала женщина, неопрятная, откровенно спившегося вида. Цивилизационный элемент, который зовется носками, отсутствовал, открывая грязные щиколотки в стоптанных туфлях. Женщина ничуть не выделялась из пейзажа, пожалуй, даже не места, а времени, изобилующего бродягами и бесприютными людьми. Глаз вписал их в перечень узнаваемых примет среды обитания или одичания, так даже точнее. Смотрятся они совершенно естественно. Но мой сосед напрягся.

— Жінці погано, чи вона так? — Вопрос был риторическим, он сорвался с места, живо добрался до лежащей, по деловому пощупал пульс, заглянул сбоку в лицо и вернулся на место.

— Ні, вона так, просто п’яна .

Я пристыженно (о себе) отметил автоматизм и точность его порыва.

— Та нічого . — Он оправдал мою бездеятельность. Так, должно быть, Робинзон обучал дикаря Пятницу началам практической этики. — Але, якби погано, треба було лікаря викликати. А вона просто п» яна.

И тут же вскочил, побежал, утирая платком красную шею. Проповедь учит не столько абстрактным представлениям о добре (для этого ангелы летают), сколько действенной готовности к состраданию. И, заодно, пониманию нестесненности греховного выбора: хочешь пить — пей. Свобода безрассудна.

Алик расположился в угловой комнате — детской рядом с гигантским аквариумом, в котором лениво скользили блестящие от электрического света рыбы. Ночью под раскрытым окном бродила старуха. Она была замечена еще днем — согнутая, сухая, не человек, а оживший иероглиф. Старческое упрямство похоже на ожесточенное сопротивление последних солдат у знамени, когда исход сражения бесповоротно решен. Теперь в лечебнице не держат таких безвредных, и женщина, впрочем, не очень еще и древняя, истощенная и неопрятная, бубнила одно и то же про шляхетское происхождение и Матку Боску. С пать под ее бормотанье было невозможно. Вспоминала про сокровища, зарытые в Иезуитском парке — перетоке городского пространства от собора Святого Юры к центру.

— Що ти там забула в цьому парку. Все знайшли без тебе . — Увещевал голос с балкона.

— То мій Карол там був з жолнежами.

— Та нема там нічого. Люди перекопали усе. Знайшли б, якщо було. Йди, бо треба людям спати [7] — Что ты забыла в этом парке. Все нашли без тебя. — Мой Карол был там с солдатами. — Нет там ничего. Люди все перекопали. Нашли, если бы было. Уходи, потому что нужно спать. .

Рядом с нами — Стрийский базар. В понедельник он закрыт, торговля теснится по периметру, отороченная от проезжей части железными перильцами. В чужом городе многое удается, на что не хватает времени дома. Хотя бы прохлаждаться без дела напротив Стрийского базара с бутылкой молока и раздерганной в куски булкой — любимым меню бурсаков и семинаристов.