Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

Нет, он не поддастся печали! До сих пор он справлялся со всеми невзгодами, почему бы ему не справиться и на этот раз? В Вене полным-полно знаменитостей-медиков. Переутомленный слух можно вылечить! Богиня счастья не отвернется. Джульетта будет его! И жизнь будет полна трудов и радостей побед, но она будет гораздо счастливее, потому что это будет жизнь вдвоем!

Композитор повернулся к своим примолкнувшим друзьям.

— Домой! — сказал он ясным голосом. — Мы сидим здесь непозволительно долго. И я слишком долго играл. Нужно и музе отдохнуть, чтобы завтра она выглядела свежее.

Профессор Шмидт сидел за столом, заставленным коробочками, баночками и бутылочками, и смотрел на композитора — он умел понимать человеческие беды. Старый лекарь читал в человеческих душах. А здесь гордых покидала гордыня, а молчаливых сдержанность так же неизбежно, как им приходилось снимать свое платье, чтобы врач мог осмотреть их.

Такого отчаяния в глазах посетителя он не видел давно.

— Можете себе представить ужас музыканта, сознающего, что день ото дня теряет слух? В тридцать два года! — говорил Бетховен, сидя напротив доктора. Его крепкие руки бессильно лежат на коленях. Он побывал у многих врачей. Болезнь, о которой он недавно только подозревал, уже не вызывает сомнений.

— Почему вы думаете, что обязательно оглохнете? — успокаивал его профессор. — Не пугайте Вену, будто она может лишиться своего лучшего пианиста! И не пугайте самого себя! Скажите себе, что ваши уши просто устали. Они требуют отдыха. Дайте им его! Но не на неделю или две. Не меньше чем на полгода! Советую вам — уезжайте из Вены куда-нибудь в поля.

Глаза композитора засветились робкой надеждой.

— А поможет ли это?

— Нужно твердо верить. Исцеляют не только лекарства, а прежде всего вера.

Бетховен поднялся, его лицо порозовело от радостной решимости.

— Хорошо! Я расстанусь на время с Веной и буду жить за городом до зимы. Но, доктор, пожалуйста, обещайте мне… — не договорил он до конца.

— Что такое?

— Не говорите никому, никому на свете, что Бетховен калека!

Доктор ласково закивал головой:

— Сохранение врачебной тайны — одна из первых обязанностей людей нашей профессии. Но чтобы вы были спокойны, вот вам моя рука.

Композитор пожал руку врача.

— Для меня глухота означает смерть. Это так же страшно, как для художника слепота. Хорошо, если у такого несчастного есть жена и дети, есть любовь, которая привязывает к жизни. У меня нет никого и ничего. Только музыка. Приходилось ли вам слышать о глухом музыканте? Я и теперь уже веду жизнь самую трудную. Вот уже два года, как я сторонюсь общества. Думают, что я заносчивый, нетерпимый, что я не люблю людей. А ведь раньше я любил бывать в обществе, очень любил, но теперь…

Голос Бетховена прервался. Потом он собрался с силами:

— Не могу же я при встрече говорить людям: «Я глухой!»

Как трудно выглядеть нормальным человеком, если приходится в театре наклоняться к оркестру, чтобы слышать его или услышать, что говорят тебе музыканты. Высокие ноты у инструментов и певцов совсем не слышу, если сижу в отдалении от сцены. Странно, что люди не замечают этого. Временами принимают меня за рассеянного. Недослышу чего-нибудь, говорят: должно быть, задумался!.. Один бог знает, что будет дальше со мной!

— Надеюсь, что все наладится. Только быстрее уезжайте из Вены. Вместо медицины пользуйтесь сельским покоем. Увидите, что ваш слух восстановится!

Бетховен смотрел на врача с безграничной благодарностью. Скольких врачей сменил он. Многие мучили его бесчисленными медикаментами, лечили пищеварительные органы вместо уха, изгоняли глухоту ваннами… Но профессор Шмидт, кажется, понимал истинное положение дел.

Пациент ушел от него с надеждой. Через неделю он поселился в деревне Гейлигенштадт, в полутора часах ходьбы от столицы.

Вдали от центра села, почти на краю, стоял сельский дом, невысокий и продолговатый; если смотришь на него снаружи, тебя охватит тоска. Из серого камня, приземистый, с маленькими окнами. Входишь внутрь, и картина меняется. Вид, открывающийся из окон, радует взор. Вот катит свои зеленоватые волны Дунай, вдали голубеют вершины Карпат, а вокруг, сколько хватает глаз, лежат зеленые луга, виноградники, поля и сады. Задние окна смотрят в сад и на пригорки, поросшие мелколесьем.

Река, холмы, луга и берега, покрытые виноградниками! Не было ли все это знакомо Бетховену с детства?

Придунайская земля казалась ему скромной сестрой прирейнского края.

Братьям он сказал:

— Я стал немного странным. Когда погружаюсь в свои мысли, ничего не вижу и не слышу. Говорите мне тогда громче. — Он все еще надеялся скрыть свой недуг.

Деревня и без чьего-либо предупреждения считает его чудаком. Этот угловатый парень, с виду такой, что и быка одолеет, беспокойно мечется по тропинкам, что-то бормочет, говорит сам с собой. Такого чудака в деревне еще не видывали.

Он не носит шляпу на голове, как все благовоспитанные люди, а засовывает ее под мышку или размахивает ею, держа в руках за спиной. Грива черных волос развевается, он будто спешит куда-то. Но вдруг замедляет свой бег и, уставившись в гущу ветвей, слушает шум ручья. По временам он явно прислушивается к щебетанию овсянок, перестуку перепелов, к пению кукушек.

И всегда в руках у него тетрадь, и он делает в ней бесчисленные заметки. Иногда дети подкрадываются к нему, сидящему под деревом, и видят, что на бумаге он пишет какие-то точки, галочки, какие-то каракули.

Бывает он поздоровается, остановится и заговорит с пастухом. А то вдруг будто на лицо наденет маску. Никого не замечает, не отвечает на приветствия. Душа его, должно быть, погружается в миры, недоступные простым смертным, и только тело блуждает здесь в лугах. Однако душа его полна покоя.

Высшая надежда дает ему радость и силы для работы. Здесь, в лугах и полях, рождается мужественная и радостная Вторая симфония. Он начал ее еще в прошлом году — тогда вспыхнула его любовь к прекрасной Джульетте. Сначала в ней звенела нежная песнь любви, потом зазвучал победный марш. Любовь одержала победу над двумя сердцами. Гремели духовые инструменты — в отличие от симфоний композиторов старшего поколения, в которых главную партию всегда вели смычковые. «Я возьму свою судьбу за горло. Не позволю, чтобы она победила меня», — писал он недавно своему старому другу Вегелеру в Бонн. И Вторая симфония вторила ему.

Каникулы в Гейлигенштадте — это отдых лишь для слуха, внутри идет непрестанная работа. Побуждает его к этой работе радость — сильнейший из всех двигателей. И даже новая симфония не в состоянии поглотить полностью его все возрастающую творческую мощь. Одновременно он завершает сонату для фортепьяно — уже семнадцатую! — и пишет новую для скрипки и рояля.