Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

Он знал в это мгновение, что будет учить ее, что он уже в плену у ее темных глаз. «Сколько лет ей может быть? — спрашивал он себя. — Шестнадцать? Семнадцать?»

Джульетта разложила принесенные с собой ноты и начала играть его сонату. Он уже привык к тому, что молодые женщины, старавшиеся попасть в число его учениц, поступали так. Они добивались его благосклонности. Но ей этого не требовалось. Она сразу глубоко задела его сердце, не желая этого и не ведая об этом. Впрочем, она была неплохой пианисткой.

Потом Бетховен добивался, чтобы прелесть ее игры не уступала прелести ее облика. Он был к Джульетте строг, как ни к кому другому, в особенности, когда заметил ее склонность к легкомыслию.

Они часто виделись в светских салонах, и он обратил внимание, что она с удовольствием ловит восхищенные взгляды и ей нравится, когда за ее спиной раздается шепот: «Смотрите, какая красивая итальянка!» Это сердило его.

Он топал ногами, бросал ей под ноги ноты, когда она играла небрежно. Полезно проучить их — учеников из дворянских семей! Слишком долго они главенствовали над ним.

Она собирала ноты с пола, улыбаясь своими волшебными устами. Позднее он сам подбирал их, и она вознаграждала его взглядом, в котором порой виделось нечто большее, чем простая благодарность. Этот взгляд укрощал его, и, когда она исчезала, тихо предавался мечтам.

Ему было около тридцати лет, и судьба принесла ему славу, деньги, известность. Только любви недоставало ему. Разве не может он желать ее? Он, который с малых лет знал столько горя и труда. Мечтать о милой жене? Разве не вправе он мечтать о семье? Бетховен рассудил, что у него есть право на это. Но ее чувства были не известны ему.

В один из дней, перед концом занятий с Джульеттой, Бетховен сам присел к фортепьяно. Это было в конце зимы. За окном медленно падали хлопья снега. От камина исходило тепло. Времени оставалось мало. Скоро перед домом остановится экипаж, горничная постучит в дверь и спросит:

— Барышня готова ехать?

Он начал играть, охваченный боязнью: поймет ли она его и не постучат ли в дверь с минуты на минуту, прежде чем он услышит ответ.

В аккордах слышалось страстное признание, мужество и страдание. Она стояла рядом, и ее лицо пылало. Он чувствовал это, не глядя на нее.

Бетховен быстро кончил, перевел дыхание, будто после тяжелого труда. Его голос срывался:

— Я бы хотел, чтобы вы тоже сыграли.

Она села к фортепьяно без колебаний и сделала лучшее, что могла: повторила сыгранное им. У нее был хороший слух и память, а исполнение было сейчас второстепенным делом. Он снова услышал свое признание. В нем слышалось меньше мужественности, зато больше нежности.

Он поцеловал ей руку.

С того времени, казалось бы, все стало ясно. Обычно он сидел молча в ожидании ее и напрягая слух, чтобы сразу же услышать ее легкие шаги. Часы ожидания были так долги, а мгновения, когда она была с ним, так кратки!

Однажды его обожгла мысль: ты сумасшедший! Ты веришь, что Джульетту отдадут тебе! Графскую дочь — музыканту!

Но разве не говорил совсем недавно Цмескаль, что он, Бетховен, любимец Вены? И ведь наступают иные времена! Революция во Франции меняет представления и в графских головах. Равенство между людьми завоевывает признание!

Он счастливо предавался своим мечтам, сидя в маленькой кофейне на Петровской площади, ничего не замечая вокруг себя. Оглушенный своим счастьем, он не слышал разговора, ведущегося возле него.

Внезапно его мозг пронизала страшная мысль. Всплыла в памяти тайна, которую он тщательно хранил от всех, о которой он страшился думать даже наедине с собой. Мысль, которую гнал от себя, а она все снова и снова заявляла о себе, не позволяла забыть ее.

Людвигу Бетховену казалось временами, что он теряет слух. Нет, это невозможно! Это всего лишь временная болезнь уха. Не может он, в самом деле, лишиться того, что составляет суть его существования, его жизнь.

Он горестно сомкнул веки и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Глухой музыкант! Что может быть более трагично?

Он тряхнул головой и неожиданно поднялся. Так резко и неожиданно, что сидящие рядом удивленно воззрились на него. А он подошел к ветхому пианино в углу.

Струны глухо запели скорбную мелодию. Молоденький Рис вздрогнул от неожиданности. Повернулся к Цмескалю, сидевшему рядом и прошептал:

— «Патетическая»!

Цмескаль благоговейно кивнул.

Лицо Риса было полно радостного воодушевления. Он и не мечтал услышать когда-нибудь в исполнении самого композитора сонату, из-за которой по всей Германии среди музыкантов велись настоящие сражения. Молодые боготворили ее, старшие ненавидели. Профессора запрещали студентам разучивать и исполнять необыкновенное сочинение, разрушавшее все обветшалые представления о законах композиции. Однако молодые музыканты покупали ноты и втайне разучивали сонату.

Сам же Бетховен, называя эту свою фортепьянную сонату «Патетической», и не предполагал, что посеет семена раздора во всем музыкальном мире.

Счастливый Рис буквально впился глазами в лицо игравшего, а слух его напрягся до предела. Ему слышалась не просто мелодия фортепьяно, это был диалог. Будто в одном существе вели страстную беседу две души. Фортепьяно пело. Оно пело без слов, и все же до такой степени зримы были чувства, выраженные в музыке, что слушателям временами казалось, будто они сидят в театре и слушают полный драматизма оперный спектакль.

Сочинение было исполнено глубочайшей грусти, стихавшей лишь временами. В музыке слышалась печаль, а не жалоба, мужественное страдание высокой души. Иногда возникала мятежная нота, как бы далекий отзвук «Марсельезы».

Рис был тонким музыкантом. Несмотря на свою молодость, он понимал, что́ было так чуждо музыкантам старого покроя в этом сочинении Бетховена. Это не были мелодии, полные спокойствия и уравновешенности, как у композиторов старшего поколения. У него основные мелодии не переплетались в уже известных вариациях. Скорее здесь развертывалась драматическая картина, выраженная лишь одной музыкальной темой, разработанной с таким блеском! Те части сонаты, которые в сочинениях прошлого глубоко не разрабатывались, в «Патетической» были наполнены пламенным чувством.

Рис уже дома знал эту сонату, и это было так интересно видеть, какие чувства отразятся на лице композитора, когда он будет исполнять свое творение. Он слышал в ней страдание. Только в третьей, заключительной части сонаты как бы пробивается радостный свет. Грусть звучала приглушенно, слышалась надежда и даже радость.

Отзвучали последние аккорды, и Бетховен сложил руки. Он утолил свою боль музыкой. Тряхнул головой, будто отгоняя от себя отзвуки пережитого горя.