Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

„Боритесь за свое счастье, люди! Будьте мужественны, судьбу можно одолеть!“ А я наконец решила…»

Он не дал ей договорить. Его охватила безумная радость. Наконец она решилась! Пусть ее родные говорят что угодно! Он вскочил, протянул руки, будто желал обнять ее и, взволнованный от возродившейся надежды, прошептал прерывающимся голосом:

— Наконец! Вы будете со мной, Тереза! Как мне благодарить вас? Я ждал вас так долго! Теперь с вами я начну работать по-настоящему. То, что написано до сих пор, было только прелюдией. Тереза! Единственная!..

Он ожидал, что она встанет и устремится к нему. Но Тереза не пошевельнулась. Она сидела, кусая губы, и судорожно сжимала край стола. Он умолк. Склонившись над столом, она писала.

«Мне так жаль, что вы неправильно поняли меня, Луиджи. Я решила трудиться на благо людей так же горячо и бескорыстно, как вы. Ваш пример зовет людей. Я хочу быть похожей на вас. Но я ведь женщина. Слабая женщина. Я посвящу всю свою жизнь брошенным детям».

Он смотрел на нее пораженный. И ничего не понимал.

— А как же я? Как я?

Разговор, который наполовину велся на бумаге, продолжался мучительно долго. Охваченный страхом, он жадно читал еще недописанные слова. Какую еще боль и страдание принесут они ему? Иногда Тереза принималась что-то говорить, и он с болезненным вниманием следил за движением ее губ.

Было тяжко видеть его таким.

Наконец, измученный, он покачал головой:

— Я не понимаю!

Она снова обратилась к тетради и карандашу. Было исписано еще две страницы, пока он понял, что она надумала решительно изменить свою жизнь.

Она отрекается от любви, отказывается от личного счастья, она будет искать его в ином. Тереза торопливо говорила ему о том, как несколько лет назад с детьми своей сестры она приехала в Швейцарию. Там она встретилась с человеком, с которым они вели беседы о смысле жизни. Нужно делать добро, но делать его во имя общественных интересов, а не личных. Нужно воспитывать новое поколение.

«Это был Песталоцци, [26] Песталоцци Иоганн Генрих (1746―1827) — известный швейцарский педагог-демократ. — писала она. — Это небольшого роста, неприметный человек, но какая сила исходила от него! Он полон любви к детям. В тот раз, когда я слушала его, меня прямо заворожили его речи, но тогда мне и в голову не пришло, что они могут касаться и меня».

Потом она написала ему об удивительном потрясении, пережитом ею полгода спустя во Флоренции. Это было весной, в канун пасхи. Окружающая природа и людские сердца готовились цвести. Только в ее душе были холод и пустота. Потом зазвучали колокола. Улицы заливали потоки радостных людей… И в этот миг произошло чудо. В ней расцвело то, что давно ожидало своего времени, подавленное безнадежностью. Жизнь женщины с обманутыми надеждами не должна быть пустой и несчастной! Если у нее нет собственных детей, она может в любом месте найти сотни несчастных малышей, нуждающихся в защите. Это сироты, это дети из семей таких бедных, что их матери и отцы тяжко трудятся ради куска хлеба и у них не остается времени для детей.

Терезе показалось, что среди ликующих звуков колоколов с ней говорит некрасивый человек с прекрасной душой: «Ты богата, отдай все, что ты имеешь, нуждающимся детям. Ты мудра, поделись своей мудростью с другими. Ты не знаешь, что делать со своим исстрадавшимся сердцем? Отдай его малышам!»

И она решила по примеру великого швейцарца создавать на свои средства детские сады.

«Поэтому, милый Луиджи, я кончаю думать о своем будущем, — писала она. — Нам не дано соединить наши жизни. А теперь это уже и слишком поздно. Будем трудиться каждый на своем поприще. Со временем мы увидим, что нам удалось, а пока будем работать каждый по-своему».

— Это значит… — в отчаянии вымолвил Бетховен, не в силах окончить роковую фразу.

В эти минуты женщина оказалась сильнее. Может быть, потому, что уже давно все обдумала и горько оплакала.

«Мы не будем больше видеться, разве что случайно. Не будем писать. Постараемся не думать друг о друге. Зачем мучить себя надеждой, которой не суждено сбыться?»

С горечью он спрашивал ее: почему же не продолжать встречаться и не вести беседы в письмах?

Тереза отрицательно покачала своей красивой головой. Потянулась за сумочкой, лежавшей на столе, достала из нее какие-то бумаги, но, словно испугавшись, положила обратно.

«Может быть, у вас, как у мужчины, более твердое сердце. Для меня каждая мысль о вас мучительна и каждое письмо приносит такую же боль, как прикосновение к затянувшейся ране. А мне теперь понадобятся все мои силы. Думы о вас будут мешать мне идти избранным путем. Не сердитесь на меня!»

Внезапно Бетховена охватило подозрение. В памяти воскресло прошлое, Джульетта, перед ним возникла тень измены. Он бросил в лицо Терезе обвинение:

— Вы хотите выйти замуж!

Она быстро схватила бумагу и карандаш, и от волнения строчки, выходившие из-под ее руки, были неровными.

«Лгала ли я вам когда-нибудь, Луиджи?»

Нет, никогда! Даже теперь он чувствовал это.

— Простите, Тереза!

«В моей жизни уже все решено, — продолжала она писать. — Если это не может быть Бетховен, значит, не может быть никто. Но мы должны кончить эту главу нашей жизни. Слишком больно! Я возвращаю вам самое дорогое, что есть у меня». Она опять протянула руку к своей вышитой сумочке и положила на стол сложенные листки, по-видимому те, которые она не решилась достать сначала.

— Вы возвращаете мне мои письма, — едва выговорил Бетховен. — Значит, и я должен…

Она отрицательно покачала головой, показала, что она возвращает не все. «Только три письма из Теплице, — написала она быстро. — Вы так красиво называли меня в них: „Бессмертная возлюбленная“. Я плакала сотни раз над этими словами. Никогда жена, никогда супруга, — навеки любимая! О, если бы я могла навсегда остаться с вами и быть действительно бессмертной, как ваша „Аппассионата“, Луиджи!»

— Почему вы возвращаете мне письма? — жалобно спросил он.

«Чтобы вы уничтожили их! Я не могу хранить их у себя. Они терзали бы мне душу. Сожгите их, Луиджи. У меня нет сил сделать это!»

Она отложила карандаш и начала складывать исписанные листки. Должно быть, хотела этим показать, что не намерена больше писать и хочет уйти. В самом деле, все уже сказано. Она встала.

Он сделал движение, будто желая удержать ее. Она уклонилась, печальная, протянула ему руку и, глядя в лицо, сказала отчетливо:

— Прощайте, Луиджи! Прощайте, мой бессмертный возлюбленный!

Мужество покинуло ее. Закрыв лицо руками, она разрыдалась. Он положил руки на ее плечи, но она освободилась, схватила свою шляпу и сумочку и выбежала из комнаты.

В воздухе еще ощущался слабый запах тонких духов. На столе белели листки бумаги, написанные пять лет назад.