Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

— Мой друг, не можете ли мне помочь? Рекомендуйте мне кого-нибудь, кто мог бы завтра отнести письмо эрцгерцогу Рудольфу. Но обязательно благовоспитанного. В императорском дворце надо кланяться беспрестанно. А уж какую-нибудь бестактность я и сам сделаю.

Олива чувствовал, что Шиндлер за его спиной быстро повернулся. Он шутливо подмигнул ему и сказал:

— Маэстро, я с удовольствием сам сделал бы это для вас, но весь день должен находиться в банке. Однако, совершенно случайно, такой гонец, что называется, тут как тут. Это мой друг Шиндлер — студент университета и музыкант.

Шиндлер как раз в это время вышел вперед и поклонился до смешного низко. Сердце его билось где-то в горле.

— Я очень рад, маэстро…

Бетховен пытливо взглянул на него:

— Я вас откуда-то знаю.

Шиндлер был наверху блаженства:

— Маэстро, значит, вы не забыли меня? Я приносил вам как-то письмо от господина Шупанцига.

Бетховен явно не понял его, но кивнул.

— Так сможете ли…

— Я приду с радостью!

— Так, пожалуйста, в три часа пополудни.

— В три часа, маэстро. — И студент, раскрасневшийся от волнения, опять поклонился в высшей степени учтиво.

Но Бетховен уже не видел этого поклона. Он повернулся к музыкантам и громко приказал:

— Так идем, господа! Спокойно и по порядку. Первыми идут басы.

Толпа музыкантов с трубами, барабанами, скрипками, виолончелями и другими инструментами по порядку направилась в зал. Олива с Шиндлером со своими скрипками тоже заторопились в зал, успев на ходу обменяться несколькими фразами:

— Вам везет, Шиндлер!

— Это произошло как в сказке! — счастливо улыбаясь, сказал студент. — Я мог бы за него душу отдать!

— Я тоже, — рассмеялся Олива, — только вот это его сочинение с удовольствием порвал бы на куски и сжег. Но смотрите, как бы вместо «Победы Веллингтона» в один прекрасный день вас не разорвали. Он иногда взрывается как пушечное ядро. А может, наоборот, сердце отдать.

— Это удивительно в человеке такого ума.

Олива задумался.

— Чтобы ноты зазвучали, в начале нотной линейки должен быть ключ. Если вы хотите понять Бетховена, вы должны знать такой ключ к его жизни.

— И этот ключ…

— Глухота, глухота и глухота, мой друг. И если в самом деле он когда-нибудь обидит вас, смолчите и скройте свое огорчение. Временами он чувствует себя настолько несчастным, что бывает близок к безумию. Сейчас он еще немного слышит, но хорошо понимает, что его ожидает. В самом деле, думаю я порой, ведь если бы оглох сам ангел, и он временами приходил бы в ярость.

Он умолк, потому что музыканты вдруг пришли в движение.

Шиндлер уже в четвертый раз участвовал в исполнении грандиозной композиции. Но сегодня Олива посеял в его душе семена сомнения. Усаживаясь за свой пульт, он решил, что постарается построже ценить достоинства этого произведения Бетховена.

И вот зазвучало сочинение, приводившее в состояние экстаза всю Вену — от уличных продавщиц до императрицы, от простого драгуна до эрцгерцога.

Симфония заняла половину времени, отведенного на этот торжественный концерт, и состояла из пяти частей.

В первой изображался приход английских войск к месту сражения, во второй вступали в битву французы. Третья часть была ядром всего сочинения. У нее было короткое название — «Битва». Но она была полна диссонансов, до сей поры не виданных. Специальные приспособления воспроизводили ружейные выстрелы, а два огромных барабана — пушечные выстрелы. И так как на сей раз в исполнении сочинения участвовали сплошь знаменитости, то в барабаны били не рядовые музыканты: одна палочка находилась в нежных пальцах пианиста Гуммеля, другая в руках молодого композитора Мейербера.

Чтобы музыка была действительно маршевой, в состав оркестра были включены две сигнальные трубы, с которыми трубачи постепенно приближались из-за кулис, пока наконец весь оркестр не зазвучал во всю мощь. Вспыхнула поистине битва звуков, и хотя Бетховен умел придать ей необходимый ритм и выявить известные художественные достоинства, воздействовала главным образом своей батальной громкостью.

Адский грохот всевозможных инструментов, залпы пушек, ружейная пальба не помешали Шиндлеру понять и оценить художественный уровень произведения.

«Черт возьми, кажется мне, что Олива все-таки прав. Я оглушен, перед моими глазами невольно возникают картины боя, но есть ли это истинное искусство? И музыкант может создавать свое произведение связанным с действительностью, но, однако, он должен его очистить и вознести к чему-то высшему, не слепо копировать. Как это писал Гёте?

„Если ты нарисуешь пуделя так, что будет виден каждый завиток, ты создашь пуделя, но не произведение искусства!“».

Бац, бац! — ворвались в мысли Шиндлера удары барабанов так, что он подскочил на стуле. Но, как это ни странно, его размышлениям они не помешали. Свою скрипичную партию он играл все более равнодушно.

Однако его мысли об этой музыке еще не обрели отчетливой формы. Он несколько успокоился, когда исполнялся штурмовой марш, и почти примирился с Бетховеном при исполнении последней части, названной Победной симфонией. И все же он не переставал спрашивать себя: зачем, собственно, Бетховен написал это?

Его мысли были прерваны громкой овацией. Сидевшие в зале старались выразить свой энтузиазм, не жалея ладоней.

Раскрасневшийся композитор снова и снова в знак благодарности склонял перед слушателями свою внушительную голову.

В эту ночь Шиндлер видел множество тяжелых снов. Сначала он видел Бетховена на белом коне, похожего на Наполеона, когда тот вел сражение, то вдруг тот оказался среди королей и князей с орденами и крестами. И во время этих блестящих картин ему слышался голос Оливы: «Вот он, республиканец! Он сам себя предал!»

«Нет, нет, Бетховен не из тех, которых покупают! — спорил студент и во сне. — Я наберусь смелости и обо всем расспрошу его».

Однако, когда около трех часов дня он стучал в дверь бетховенской квартиры, от его решимости не осталось и следа. Слуга впустил его в переднюю и пошел доложить. И вот уже сам Бетховен появился в дверях, явно в хорошем настроении.

— Пойдемте в комнаты, юноша! Я только что отложил перо. Письмо готово, осталось только положить его в конверт.

Шиндлер вошел в комнату, не в состоянии произнести ни одного слова.

— Вы студент? — спросил Бетховен.

— Да, маэстро.

— Из Вены?

— Нет. Я из Нового Места на Мораве.

Композитор не понял и подал гостю бумагу с карандашом. Шиндлер уже знал, что в последнее время композитор все чаще объясняется таким образом. Он быстро написал название родного города.

— Не знаю, — пожал плечами композитор. — Это далеко от Ольмюца? (Шиндлер кивнул.) А от Троппау? (Шиндлер отрицательно помахал рукой.) Это хорошо, что вы из провинции. Венцы никуда не годятся. Столичные мещане. У меня иногда бывает чувство, что я задыхаюсь.