Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Жена штандартенфюрера

— Адам, дай я сама всё сделаю. Не хочу, чтобы ты трогал мои ноги, они жутко грязные и противные после танцев.

— В тебе ничего противного быть не может, Аннализа. — Он смущенно мне улыбнулся и снова начал обрабатывать мои пальцы ваткой, смоченной в спирте. Жгло неимоверно, врать не буду. — К тому же, если сейчас не продезинфицировать, грязь может вызвать сильное воспаление. Я такое уже раньше видел и поверь, зрелище не из приятных.

Касательно вопросов медицины, я с ним никогда не спорила; в конце концов, он был сыном нашего семейного врача, доктора Крамера, и мы знали друг друга с самого детства и ходили в одну балетную школу. Его отец все ещё не оправился от разочарования, что его сын выбрал такую отличную от него профессию, а потому Адам решил посвящать всё своё свободное время, помогая ему с практикой.

Адам был всего на три года старше меня, и когда мы были ещё детьми, я не обращала на него особого внимания из-за своего тогдашнего убеждения, что все дети были чересчур громкими и бестолковыми. Однако, когда нас приняли в одну труппу примерно в одно время (меня как продвинутую солистку по настоянию фрау Марты, разглядевшей во мне потенциал на прослушиваниях, которая теперь не уставала мне напоминать, чтобы я не смела её разочаровать каждый раз, как я выполняла какой-то из элементов недостаточно идеально на её вкус), Адам сразу же взялся меня опекать, и мы быстро сдружились. То, что мы жили недалеко друг от друга, и что он провожал меня до дома каждый вечер после репетиций, только укрепило нашу дружбу.

Он закончил бинтовать мои многострадальные ноги и сказал, что подождёт меня снаружи. Я ещё раз невольно полюбовалась на его безупречную, чистую работу и пошла в раздевалку, чтобы переодеться. На пути домой, пока мы ехали в автобусе, Адам поделился со мной плиткой шоколада. Он уже давно заметил мою слабость к сладкому и продолжал носить мне всяческие лакомства, хоть я и ругала его постоянно за то, что он скоро сделает из меня толстуху. Перед самой моей входной дверью он быстро и неловко меня обнял и сбежал вниз по лестнице.

— Завтра увидимся, Аннализа?

— Обязательно, Адам! Доброй ночи!

Первым, что я увидела, как вошла в дверь, был мой отец со скрещёнными на груди руками.

— Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени, фройляйн? Твоя бедная мать и я чуть с ума не сошли от беспокойства!

— Прости, папочка! Репетиция опять затянулась, а фрау Марта не хотела нас отпускать, пока все не оттанцуют идеально.

— Скажи своей фрау Марте, что ничего идеального не бывает. — Он помог мне с моим пальто и поцеловал меня в лоб. — Тебя Адам опять провожал?

— Он всегда меня провожает, папа. Он очень милый.

Отец посмотрел на меня чуть дольше, чем нужно. Я чувствовала, что он пытался подобрать какие-то правильные слова, но не был уверен, стоит ли вообще что-то говорить.

— Он действительно очень милый мальчик, принцесса. И я очень рад, что тебе начал нравиться противоположный пол, но ты всё же будь с ним поосторожнее, ладно?

— Папа, мы просто друзья! — Чего-чего, а как смутить меня папа всегда знал. Слава богу, я была слишком уставшей, чтобы краснеть, да и вся моя кровь к тому же была сосредоточена у меня в пульсирующих ногах.

— В твоём возрасте это всё может очень быстро поменяться. Я вот тоже дружил с твоей матерью, пока мы не поженились в один прекрасный день, а уже через год у нас родился Норберт. Мне было всего двадцать один.

— А я-то тут причём?

— Я просто говорю, что ты должна дважды подумать, с кем водить такую вот дружбу, вот и всё.

Вот теперь он меня и вправду запутал. Он любил доктора Крамера и считал его чуть ли не членом семьи, да и Адама он всегда просто обожал. Отца и сына всегда приглашали к нашему столу на все праздники и семейные сборища, и доктор Крамер всегда делал то же. Более того, когда Норберт был ещё ребёнком и чуть не умер от воспаления лёгких, это был именно доктор Крамер, кто спас его. Поэтому слышать как отец предупреждал меня о том, чтобы я лучше выбирала друзей, совсем сбило меня с толку.

— Не пойми меня неправильно, солнышко, я очень люблю Адама и его отца. Но ты же понимаешь, что они евреи, да?

— Папа, мы и сами евреи…

Я даже предложения не успела закончить, как отец зашипел на меня.

— Ты что, с ума сошла?! Что я тебе говорил, чтобы ты никогда такого не повторяла?! Никакие мы не евреи! Не как они, по крайней мере. Они, в отличие от нас, этого никогда не скрывали, и теперь их уже ничего не спасёт, если только они не уедут вовремя.

— Папа, да о чем ты таком говоришь?

— Неужели ты не видишь, что происходит вокруг, девочка моя? Ты что, не слышишь всей этой антисемитской пропаганды в кино, по радио, во всех газетах по всей стране? Да они им жизни не дадут.

— Папа, ты меня пугаешь всеми твоими историями. И нет, я ничего такого не слушаю. Я просто хочу танцевать балет и не брать себе в голову все те больные идеи, что нацистская партия — твоя, между прочим, партия, придумывает каждый день. Не хочу я ничего этого в своей жизни, не хочу об этом знать, не хочу об этом думать. Это всё меня не касается. А теперь, если ты не против, я очень устала и хочу спокойно поужинать.

Когда я уже направилась на кухню, где Гризельда разогревала мне остатки от ужина, я услышала, как отец проговорил за моей спиной:

— Боюсь, это теперь всех касается, принцесса.

Я ужасно нервничала по пути в театр, но, на моё удивление, как только я переоделась в свой костюм, на меня снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. Мои длинные светлые волосы были собраны в тугой пучок на затылке (фрау Марта умоляла меня их отрезать, чтобы с ними легче было управляться, но моя коса длинной до пояса всегда была особым предметом моей гордости, а потому я ни за что на подобное варварство не соглашалась), мой сценический грим делал меня лет на пять старше, чем я была — да и менее приличной девушкой, чем я была, но делать было нечего, театральный грим всегда был чересчур ярким и вызывающим, — и я была готова к сцене.

Я была так погружена в свой танец, что ничего другого для меня на тот момент не существовало. Когда я танцевала, я погружалась в свой собственный мир: мир красоты, изящества и ритма, где все танцоры двигались как один и создавали самую прекрасную магию в мире — магию балета. Я не могла выразить, как благодарна я была Адаму за все его безупречные поддержки и осторожные руки; одним этим он сделал выступление для меня настоящим праздником.

Когда мы наконец оттанцевали последний акт и вышли на поклон, я почувствовала мурашки у себя на коже. Нам аплодировали стоя! Нам бросали цветы на сцену и хлопали так громко, что я не слышала ничего, кроме этого оглушительного шума. Я была абсолютно счастлива.