Николай Аксаков - Дети-крестоносцы [Историческая повесть для юношества. Совр. орф.]

— Да ведь и это было уже десятки и сотни раз рассказано вам, — ответствовал старый дед, который доказал уже то, что ему требовалось, и не чувствовал уже особенной охоты говорить. — Ну, да уж для тебя, баловника, так и быть, расскажу, пожалуй, хоть вкратце.

Не один Николай, а вся семья приготовилась слушать, давно уже известный, но не перестающий быть завлекательным рассказ. Даже угрюмый отец Николая перестал набивать косу и взял в руки другую работу.

— Что же рассказать мне вам? Про то ли, как рыцари, после долгих странствий и битв, разбили и почти в конец уничтожили все войско неверных под самыми стенами Иерусалима, или как ворвались они после победы в самый город, убивали жителей по улицам и переулкам и наконец, достигнув большой мечети, в которую скрылись жены и дети неверных, перебили и перерезали всех их, так что нечестивая кровь в этот день широкою рекою текла по всему освобожденному городу? О чем же рассказать вам?

Но Николаю и всем присутствовавшим не пришлось, однако, услышать ни того, ни другого рассказа. Готовившийся ответ Николая был прерван стуком в слуховое окно.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздался старческий, но бодрый еще голос за дверьми избушки.

Мать Николая, не ожидая более определенного выражения просьбы, встала, чтобы отворить дверь.

Вошедший был одет в старое монашеское платье, до того уже поношенное, потертое и изорванное, что по сохранившимся лохмотьям трудно, если даже и не невозможно, было определить орден, к которому он принадлежал. Старческий стан его был перетянут толстою лыковою веревкой. Утомленное, худощавое лицо само по себе уже свидетельствовало о том, что не мало пути пришлось пройти старому страннику, не мало лишений и невзгод пришлось вытерпеть ему на дороге. Седые волосы спускались кудрями до самых плеч странника и вились даже у него на спине, а седая всклокоченная борода тоже служила доказательством трудностей и величины пройденного им пути. Б руках у него был страннический посох, вырезанный, как показалось Николаю, из какого-то нездешнего и неизвестного дерева.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторил он еще раз, входя в отворенную для него дверь, поставил посох в угол комнаты и тотчас же уселся на торопливо указанное ему хозяевами место.

Остатки ужина тотчас же поставлены были перед ним на стол засуетившеюся матерью Николая. Бригитта, по данному ей знаку, принесла откуда-то и кружку местного вина, которого не было за ужином и которое в этом доме составляло, очевидно, значительную редкость и сохранялось только для особенно дорогих и почетных гостей.

Странник ел с жадностью, хотя и не теряя величественного своего вида. Очевидно, он был сильно голоден и утомлен дорогою, а на предложенное ему гостеприимство смотрел, как на что-то должное и вовсе для него неудивительное.

— Откуда и куда шествуете вы, святой отец? — спросил наконец отец Николая, когда скромный, простой ужин был доведен до конца, а успевшая опустошиться уже кружка была снова налита ловкою рукою Бригитты.

— Откуда и куда иду я, добрые люди? Трудно будет мне ответить вам на этот вопрос. Иду я теперь в Кёльн и должен пока переночевать и остаться у вас, покуда не отопрут городские ворота, а куда двинусь я из Кёльна — знает пока еще только Бог, Который Один ведает, где и когда положится конец моему странствию. Как же мне сказать вам, куда я иду. Еще труднее было бы мне сказать вам, откуда иду я. Теперь иду я из соседнего с вами, недалекого городка; в него пришел я из старого города Ахена, в Ахен из Зальцбурга, в Зальцбург, блуждая по городам и по селам, добрался я с брега морского, до которого доплыл на большом корабле, а потому вернее всего будет сказать вам, что иду я из самого Иерусалима, так как оттуда на этот раз начались все мои странствия.

— Вы были в Иерусалиме, святой отец? Вы были в Иерусалиме? — воскликнула с оживлением в один голос вся семья, и даже старый дед приподнялся на своей лавке и проговорил так же с удивлением и внутренним благоговением:

— Вы были в Иерусалиме?

Один Николай оставался безмолвен и не участвовал в общем хоре. Он не смел, не дерзал еще поднимать своего голоса, но зато большие голубые глаза его загорелись каким то особенным блеском и говорили яснее и красноречивее всяких слов.

— Да, дети мои, — заговорил в ответ на все эти вопросы старец, — сподобил меня Бог видеть святой и опозоренный город свой и теперь, блуждая по городам и селениям, я прихожу к вам из Иерусалима.

— И долго вы пробыли там? — спросил молодой, серебристый голос Бригитты.

— Долго ли? Целых двадцать пять лет прожил я в стенах святого и, повторю это снова, опозоренного, оскверненного, униженного, порабощенного города. Не только остатки ночи, которую намерен я провести у вас, но и целых годов не хватило бы для того, чтобы передать в подробностях, что видел я, что выстрадал и что вытерпел. Кровавыми слезами заплакали бы вы, а вместе с вами и весь христианский мир, когда бы я мог передать все муки и страдания, которые ежедневно претерпевает от нечестивых врагов небольшое, остающееся еще в Иерусалиме христианское стадо. Двадцать шесть слишком лет прошло с тех пор, как я бодрым еще паломником вошел в стены иерусалимские и с горячею верою впервые молился перед христианскою святыней. С первых же дней увидал я, как много труда и работы предстоит там свежему и бодрому и не упадшему духом человеку. Я утешал там скорбящих, я ухаживал там за больными, я ободрял проповедью падающих духом. После каждого нападения неверных на христианское население мне приходилось перевязывать сотни и тысячи ран. И вот после двадцатипятилетнего служения Христу у самого Его гроба я снова возвращаюсь домой, в родные места, и блуждаю из города в город.

— И вы будете снова проповедывать новый крестовый поход, явитесь новым Петром Пустынником, подобно ему подготовите к битве все рыцарство! — вскричал воодушевленный и как будто бы помолодевший дед.

— К чему? — грустно и в то же самое время величественно ответствовал странник. — Не силе предназначено совершить Божие дело. Тридцать тысяч железных рыцарей ворвались когда-то в Иерусалим и смяли и одолели в конец мусульманскую силу. Что же вышло из всего этого? Сила победителей уничтожилась и как бы растаяла сама собою. Прошли года, и мусульманская луна снова заменила христианский крест во всем Иерусалиме, и враг христианства снова с удвоенною жестокостью начал совершать в нем свои неистовства. Недостаточно одной только силы для осуществления святого, Божьего дела. Не три ли раза после того поднималось на защиту гроба Христова все христианское рыцарство? Не четыре ли крестовых похода следовали за первою проповедью Петра Пустынника? И к чему привело все это? Гроб Христов, как и прежде, остается в руках магометанина и имя христианское, как и прежде, унижено и опозорено в Иерусалиме.