Владимир Щербак - Журба [Повесть о хорошем человеке]

— Н-не совсем…

Дербенев наклонился к уху Журбы.

— Ну, кружок — это для прикрытия, конспирации, а фактически мы — группа поддержки партизан. Теперь понял?

— Понял.

— Ну, то-то, лицедей. Кстати, придумай себе псевдоним, у нас, в группе, у всех псевдонимы. Я, например, Маслов.

— У меня уже есть — Щедрый. Так в отряде называли…

— Хорошо. Но ко мне, Щедрый, обращаться только в крайнем случае. Твой командир — Степан Сологуб, он же Веселов. Ты уже месяц числишься в его пятерке…

— Как месяц? — удивился Журба. — Ведь я только сегодня…

Дербенев улыбнулся.

— Ты же наш, и мы знали, что ты к нам обязательно придешь, как только созреешь, поэтому заранее включили тебя в пятерку Веселова. От него и будешь получать задания.

Для получения очередного задания пятерка Веселова была срочно вызвана «на бревна». Так называлось особое, потаенное место семинаристов, давно ставшее чем-то вроде ученического клуба, а позже, после прихода интервентов — конспиративной квартиры или явки. Ошкуренные дубовые стволы, невесть, когда и зачем завезенные, были свалены в углу заднего двора семинарии и забыты. Место было очень удобным: с одной стороны прикрыто дровяным сараем, с другой — забором, через который всегда можно смыться. Мальчишки приметили бесхозные бревна, оценили их удобное расположение и вскоре уже до лоска отполировали стволы своими частыми посиделками. По какому-то негласному и неписаному уговору, это место держалось в секрете от взрослых, от преподавателей, но любой семинарист — от приготовишки до выпускника — знал, о чем идет речь, когда слышал:

— Пойдем, хлопцы, на бревна!

— Где Леха? На бревнах, что ли?

— Приходи на бревна, там и поговорим…

Там проводилось в основном все свободное время учеников — до и после занятий, большие перемены, там же прогуливались уроки (чаще других закон Божий), там играли в перышки и в ножички, тайком покуривали, бурно выясняли отношения друг с другом или обменивались нехитрым мальчишеским барахлом (после прихода в Спасск американцев, заядлых любителей купли-продажи-обмена, появилось и стало модным английское слово «ченч»).

А задание пятерке было такое: реквизировать в экспортно-импортной конторе «Такэсита, Кухарчук и Ко» пишущую машинку.

— Для чего? — удивился Иван Журба.

— Печатать листовки.

— А что значит: реквизировать? — спросил Ванька Шкет, хлопая белыми ресницами.

— Это значит, — ухмыльнулся весельчак Сологуб, который вполне заслуженно получил подпольную кличку Веселов, — это значит: стянуть, стырить, свистнуть, спереть, сбондить, слямзить, смазурить, вертануть, увести, приделать ноги… Выбирай, что больше нравится.

— Самое точное слово будет — украсть! — холодно сказал Журба, не принявший шутливого тона товарища. — Тебе не кажется, Веселов, что это свинство? Ведь мы подпольщики, а не воры!

— А тебе не кажется, Щедрый, что ты дурак? — разозлился Степан. — Подумаешь, чистюля какой, исусик. Да, украсть, если ты любишь точность! Но у кого? У тех, кто сами воруют, грабят богатства нашего народа. Сам, небось, видел, как со станции уходят один за другим эшелоны с лесом, углем, хлебом… Во Владике все это добро грузят на пароходы — и в Японию!

Степка был, конечно, прав. Иван это понял, и у него загорелись щеки от прихлынувшей крови, он потупил глаза. Сологуб сразу сменил гнев на милость.

— Ладно, хватит об этом. План операции такой. Вечером контора не охраняется (я это точно знаю), ты, Щедрый, открываешь дверь вот этой отмычкой, заходишь, берешь машинку — и на улицу. Там тебя ждет Рыжик, он же Шкет с извозчиком. Машинку привезете ко мне, я подыщу тайник. Вот и все.

— А мы? — хором спросили двое семинаристов — Полывянный и Улько, оказавшиеся не у дел.

— Пятерых для такой пустяковой операции — много, только светиться будем. Вам найдется другая работа… Да еще вот что, Иваны, надо бы прихватить в конторе бумаги — писчей и копировальной, особенно копировальной. В лавках ее почему-то нет… Лады?

Журба и Шкет молча кивнули.

День накануне операции Журба провел как в тумане. Даже своего любимого Сильвестра Ивановича, увлеченно рассказывавшего о Золотой Орде, хотя и слушал, но не слышал. Он очень волновался. А еще его раздражал Шкет, сидевший в соседнем ряду: он вертелся, корчил загадочные рожи, заговорщицки подмигивал другу, строчил ему записки. Иван ответил только на одну, написав сердито: «Угомонись, дурак!». Лишь после этого Шкет поутих.

После уроков они долго болтались по улицам в ожидании темноты. Настроение у Журбы было под стать погоде, а она была хмурой, промозглой, с низкими облаками, готовыми разразиться дождем, с холодным ветром, гнавшим по деревянным тротуарам пожухлую листву и морщинившим воду в лужах.

Мальчишки, уже досыта наговорившись о предстоящей операции (Шкет называл ее по-блатному: «дело»), еще и еще раз уточнив, кто и что должен делать, теперь молчали и зябко поеживались в своих легких куртках.

— Почему про весну говорят: пришла, а про осень — наступила? — позванивая зубами, спросил Ванька.

— Наверное, потому, что весну любят и ждут, а осень — не очень, — рассеянно ответил Иван. — Кстати, какое сегодня число?

— С утра было первое ноября.

— Вот те на! Совсем забыл про свой день рождения. Мне ж сегодня шестнадцать стукнуло!

— Не брешешь? Вот здорово! Ну, поздравляю! — Шкет схватил приятеля за красные от холода уши и потянул их вверх. — Расти большой, большой!

— Да ну тебя! — недовольно отстранился Журба. Он не любил разных детских шуток и дразнилок, считая, что давно вырос из этого, а кроме того, терпеть не мог напоминаний о своем малом росте.

— Тебя, поди, дома ждут?

— Ничего, подождут…

«Бабка Евдоха, наверное, наделала вареников с капустой и теперь держит макитру на загнетке, чтоб не остыли». Подумав об этом, Иван почувствовал зверский голод.

Стемнело. В окнах домов затеплились огоньки, на улицах зажглись редкие фонари, все меньше становилось прохожих. Пора было идти на дело.

На углу Базарной и Набережной приятели расстались. Шкет пошел на станцию нанимать извозчика, Журба побрел к экспортно-импортной конторе. Именно побрел, потому что ноги внезапно стали ватными и плохо слушались. Оставшись один, он начал испытывать страх, пожалуй, больший, чем в бою на Каульских высотах. Особенно было боязно оттого, что его, если, конечно, попадется, могли счесть обыкновенным воришкой, а это было бы очень обидно…

Журба свернул за угол, услышал приближающийся стук подкованных ботинок, и сердце застучало в унисон с ним, громко и тревожно: навстречу шел японский патруль. Два низкорослых солдата-крепыша, похожих друг на друга как два патрона, настороженно всматривались в прохожего. Один что-то выкрикнул фальцетом, но другой успокаивающе бормотнул тенорком, и оба засмеялись. Иван, естественно, японского не знал, но интонация, с какой говорили солдаты, помогла ему перевести их слова примерно так: