Владимир Щербак - Журба [Повесть о хорошем человеке]

— Прошу вибачення, вы якого цвета будете — червонного, билого чи ще якого?

— Красные, красные, — с улыбкой ответил командир, придерживая коня. — Краснее не бывает!

— Тоди почекайте! — Дед заскочил в хату, тут же воротился. В руках у него была палица с привязанной к ней рукавами кумачовой рубахой внука. Ею, как знаменем, он принялся размахивать, приветствуя партизан, что вызвало веселые реплики из колонны:

— Так держать, отец!

— Сразу видно, сознательный дед!

Сергей опять спросил маленького командира большого войска:

— Я так гадаю, помиж вами и интервентами замирения вышло?

— Именно так, дедушка. Замирение. Говорят же, худой мир лучше доброй ссоры. Ну, бывайте!

Он махнул рукой, и отряд двинулся дальше. Вконец замерзший дед вернулся в хату и принялся будить внука.

— Пиднимайсь! Тут такое робитця! Замирения вышло!

Иван вскочил как подброшенный.

— Мир? Откуда знаешь?

— Так ось партизаны мимо едуть. Воны и казалы. Да я и сам бачу: никто не стреляе тай червоны прапоры всюду висять.

Минуты, как в армии, хватило Ивану для того, чтобы встать, умыться, одеться. Завтрак — краюху ситного — он сунул в карман черной гимназической шинели, нахлобучил на голову фуражку с наушникам от холода и выскочил за дверь.

Отряд уже прошел. О нем напоминал только перепаханный копытами снег и конские кругляки на нем. Иван помчался на станцию — известное место вече спассчан. И вот что он там узнал.

— …Колчаковское правительство пало! — кричал некто в крестьянском малахае и в пенсне, забравшись на паровоз, мирно посапывающий у перрона, и размахивая какой-то бумажкой, возможно, телеграммой. — Армии Колчака более не существует. Восставшими воинскими гарнизонами вместе с рабочими и подошедшими партизанскими отрядами заняты города Иркутск, Нижнеудинск, Красноярск и железная дорога между ними. Сибирь на запад от Байкала уже свободна. Американцы, чехи и другие незваные гости покидают Дальний Восток с его несметными богатствами. Для чего Япония прислала сюда еще в 1918 году сто тысяч своих солдат? Для чего ведет непрерывную кровавую войну с местным населением? Мы все это отлично понимаем! Подавляя партизанское движение, Япония беспокоится не о России, как она утверждает, а защищает только свои интересы, она стремится захватить наш Дальний Восток, как ранее захватила Корею. Сегодня не только рабочие и крестьяне, но и большая часть буржуазии и офицерства поняли, к чему может привести иностранное вмешательство в русские дела…

В подобном духе выступали и другие ораторы, хотя принадлежали к разным партиям. Интервенты, особенно японские, всем осточертели, вот почему все были единодушны. Вот почему стало возможным примирение — временное, конечно, — революционеров и контрреволюционеров. Вошедшие в город без единого выстрела партизаны были размещены в военном городке, в казармах по соседству с белогвардейскими и японскими частями. Об этом заранее договорились командующий всеми партизанскими отрядами Спасского уезда Иосиф Певзнер (тот самый «гном», встреченный дедом Сергеем) [3] И Фадеевский Левинсон из романа «Разгром». и комендант Спасского гарнизона капитан Тимохин. Последний скрепя сердце отстучал по телеграфу такое сообщение:

«Всем, всем, всем! В Спасске все спокойно. Все воинские части совместно с офицерами перешли на сторону партизан. Передача гарнизона произошла 26 января бескровно».

Иван Журба разыскал казарму, в которой разместились борисовцы. Многих бойцов этого отряда он знал, а особенно хорошо — командира и его адъютанта Степана Сологуба. Андрей Дмитриевич встретил Ивана добродушной шуткой:

— А, связной, здорово! Вареников случайно не принес?

Про вареники Борисов спросил неспроста: казенный харч — фунт хлеба, шесть золотников сахара, тощая ржавая селедка да несытный приварок — был для оголодавших в зимней тайге партизан скудным, поэтому местные бойцы кормились дома и делились, чем могли, с пришлыми.

— Принесу, — ответил Иван. — А пока вот… — Он достал из кармана так и не съеденную краюху хлеба.

— Да я пошутил! Твоя бабка, помнится, меня одного с трудом накормила, а тут, глянь, сколько ртов!

Степан, отведя Журбу в сторону, долго рассказывал бывшему однокласснику, рассказывал красочно, судя по всему явно привирая, о боях, в которых принимал участие их отряд. Самым замечательным был последний, в районе Спасского цемзавода, когда борисовцы разгромили целую белогвардейскую часть…

— Знаешь, сколько всего взяли? Не поверишь: семьсот винтовок, шестьсот гранат, пулемет «максим», патронов несколько ящиков и полковую казну! Да еще около сотни калмыковцев, насильно мобилизованных, перешли на нашу сторону. Вот! За этот бой Андрея Дмитриевича наградили орденом, а японцы объявили, что дадут за его голову пять тыщ иен…

— А это много или мало?

— Думаю, немало… Еще до войны одна иена стоила 97 копеек.

Иван вернулся домой поздно вечером и объявил, что уходит в партизаны. Даже не объявил, а поставил в известность и с вызовом — это, мол, не восемнадцатый год, когда он, еще будучи мальчишкой, тайком ушел в Красную гвардию, теперь он взрослый! — оглядел родственников: отца, деда, бабку и дядю Семена. И хотя все молчали, счел возможным объяснить, что в отряд вступили многие его товарищи и одноклассники…

— А як же ж учеба, Вань? — робко спросил отец. — Зовсим ведь трошки осталось…

— Закончу после победы! — отрезал Иван, и к этой теме больше не возвращались.

Отгуляли Маслену. Солнце повернуло на весну. Багульник принял эстафету от подснежников и в свою очередь явил миру цветы — бледно-фиолетовые, нежные, эфемерные. Похорошела соседская девчонка Настена Шкет, в отличие от рыжего веснушчатого брата чернявая, с жарким румянцем на щеках, она утратила угловатость, пополнев в нужных местах. Она расцвела, и это заметили все деревенские парни, кроме Ивана Журбы, а именно для него она и расцвела. Он же думал о другой — прекрасной незнакомке — и вечерами читал стихи Блока, взятые в городской библиотеке.

В первых числах апреля из Владивостока вернулся Иван Полывянный, ездивший к родителям. Привез недобрые вести.

— Японцы явно к чему-то готовятся, — рассказывал он в казарме. — Они с утра до вечера проводят учения, задерживают и обыскивают автомобили и извозчиков, а на Первой Речке зачем-то поставили орудия… В общем, хозяйничают как у себя дома. Чую, будет большой шухер!

— Проще говоря, новая война! — мрачно подытожил Журба.

Спасск внешне выглядел спокойным, тихим, однако в воздухе была разлита какая-то смутная тревога. Лица и горожан, и деревенских были озабоченными, походка суетливой, нервной, все словно чего-то ждали и одновременно боялись. Молодые парни опасались мобилизации (белой или красной — все равно) и прятались по хуторам. Богатые крестьяне прятали зерно, бедные доставали из схрона оружие. Сапожник Евдоким Журба снова начал пить и, напиваясь, твердил одно слово: «Ненавижу!» — не поясняя, кого и за что.