Владимир Щербак - Журба [Повесть о хорошем человеке]

Бабка Евдоха смеется смешно, как-то так: «хю-хю-хю», стыдливо прикрывая рот углом головного платка, а Ванюшка хохочет во все горло, до боли в животе, хотя слышал байку не один раз.

Семинария продолжала политизироваться. До уроков, после них, на переменах, в уборной, во дворе ученики с детской прямотой пытали друг друга: «Ты за кого?» Имелось в виду: за эсеров или большевиков, за меньшевиков или кадетов. Все это напоминало какую-то игру, и Ванюшка Журба в ответ на подобные приставания лишь досадливо дергал плечом: «Я ни за кого! Я сам за себя!». Однажды Степан Сологуб, здоровенный парень, этакая орясина, выше всех в классе на голову, а малорослого Вани так и на две, остановил его в коридоре и, глядя недоуменно, словно увидел в первый раз, сказал:

— Присматриваюсь я к тебе, Журба, присматриваюсь — никак не могу понять, что ты за человек!

— Человек как человек! — буркнул Иван. — Чего надо-то?

Вдвоем они смотрелись как воробей с петухом.

— Чего ты лебезишь перед халдеями, чего лезешь в первачи?

— Ни перед кем я не лебежу… не лебезю… и никуда не лезу. Я хочу учиться и учусь.

— А все вокруг пусть горит синим пламенем? — сощурился Степан. — Пусть наши солдаты гибнут на фронте? Пусть их семьи дохнут с голоду? Пусть хлопцы — твои ровесники — на цемзаводе, на Свиягинском лесопильном, на Нововладимировском скипидарном работают по 12–14 часов? Пусть?!

— Я тоже, между прочим, не буржуй! — вспыхнул Иван.

— Вот именно! — подхватил Сологуб. — Ты сын рабочего, внук крестьянина, поэтому не имеешь права оставаться в стороне от классовой битвы. Кстати, вспомни, кто тебе помог поступить в семинарию? Народ! А если буржуи обратно посадят царя на престол, что с тобой будет? Молчишь? — Сологуб заметил, что Журба поник головой, и смягчил тон. — Я ведь тоже хочу учиться, и мы обязательно будем учиться, но сначала наведем в стране порядок. Понял?

— Не очень, — честно признался Иван.

— Ладно, поймешь еще. Я тоже не в одночасье понял. На-ка вот, почитай для начала. — Степан протянул ему довольно засаленную книжицу, на обложке которой с трудом прочитывалось: «Пауки и мухи».

— Это что, про насекомых?

— Сам ты насекомый! Про капиталистов и рабочих. Это азбука революционера!

Через несколько дней Журба вернул книжицу Сологубу и на вопрос: «Ну как?» — молча покачал головой.

— Не понял или не понравилось?

— Не понравилось.

— Дать что-нибудь другое?

— В этом же роде?

— Да.

— Не надо. Я сейчас читаю «Войну и мир». Вот это вещь!

— Ну и читай своего графа! Эх ты… слепой щенок!

«Союзники» надолго отстали от Ивана. Между тем в затерянный на просторах Дальнего Востока уездный городок одна за другой врывались, подобно тайфунам, вести, прекрасные и грозные. В Питере произошла еще одна революция! К власти пришли Советы! В Приморье началась интервенция!

…Многие русские города гордятся тем, что на их землю никогда не ступала нога иноземного солдата. Владивосток же на пятьдесят восьмом году своего существования — возраст для города почти младенческий — испытал нашествие войск двунадесяти, как говаривали в старину, стран.

Сначала они вошли в воды Владивостока — в бухту Золотой Рог. «На мирно голубевший рейд был, как перчатка, кинут крейсер», — писал в те дни молодой приморский поэт Коля Асеев. Таких «перчаток» — вызовов — в восемнадцатом году и позже интервенты накидали на акваторию бухты немало: американский крейсер «Бруклин», японские «Ивами» и «Асахи», английский «Суффолк», итальянский «Витторе Эммануил», французский «Жанна д’Арк» и прочие греки и румыны…

Сам Владивосток тоже напоминал корабль, громадный океанский лайнер, лежащий в дрейфе: его мачтами были сопки Тигровая и Орлиная, надстройками — дома по их склонам, а ватерлинией — Светланская улица, тянущаяся по-над бухтой Золотой Рог. И этот красавец-корабль чуть ли не ежедневно брали на абордаж чужеземные пираты.

Гудели судовые гудки, громыхали якорные цепи, посвистывали паровые лебедки, и на причалы волна за волной обрушивались десанты. Слышались разноязыкие команды, мелькали разноцветные лица и знамена. Походными колоннами под грохот барабанов шли незваные заморские гости по главной улице города. Подкованные сапоги высекали из дикого булыжника бледные искры. Задумчивые першероны тянули орудия, полевые кухни и фуры с армейским добром.

Узкие тротуары были забиты народом. В толпе говорили о том, что японцы, высадившиеся во Владивостоке первыми, сделали это для того, чтобы защитить своих подданных, проживающих в городе, потому что в конторе некоего Исидо (или как там его?) неизвестными были убиты два клерка, но скорее всего это сделали сами японцы, точнее, ихние спецслужбы, чтобы создать предлог для интервенции; велись и другие подобные разговоры. Горожане — одни с громогласной радостью, другие с угрюмым молчанием, третьи с недоумением — смотрели на этот странный парад завоевателей, с которыми никто не воевал. Появление каждой колонны сопровождалось репликами и комментариями зевак.

— Гляньте, ребята: нипонцы! Экие махонькие!

— Эти махонькие уже один раз набили нам морду! В пятом году.

Четким мелким шагом, остекленело глядя перед собой, шли низкорослые солдаты в мундирах цвета хаки, с поперечными красными погончиками, в фуражках с желтыми околышами, в тяжелых ботинках с обмотками. Винтовки с примкнутыми штыками они несли на плече.

— А это кто такие нарядные?

— Кажись, макаронники…

Итальянцы в голубой форме, в синих беретах, в башмаках на толстой подошве и обмотках все того же небесного цвета, шли какой-то странной подпрыгивающей походкой, вроде как легонько бежали трусцой.

— Ой, держите меня, умру! Девки идуть!

— Какие девки, дура! Не видишь разве — с бакенбардами!

«Девками с бакенбардами» были шотландские стрелки — одно из подразделений британского контингента. Они были одеты в короткие гофрированные юбочки из клетчатой ткани и кокетливые береты с помпонами. Зато второй отряд англичан — 25-ый батальон Миддльсекского полка — более походил на солдат: мундиры, сапоги, каски. Правда, офицеры выглядели франтами: у многих в глазницах поблескивали монокли, в руках посвистывали стэки.

— А вон тех, видать, не покормили — едят, бедняги на ходу!

— Это американцы. И не едят они, а жвачку жуют, «гам-гам» называется, навроде конфекты…

American boys — орлы полковника Гревса — брели, соблюдая лишь видимость строя, их белые гетры мелькали вразнобой. Янки с любопытством вертели по сторонам головами в широкополых шляпах, весело переговаривались, то и дело сплевывали себе под ноги.

Не все показались на этом параде контрреволюции, всех было слишком много. Отсутствовали бывшие пленные чехословаки, бузившие по всей Сибири, ну и, конечно, родная контра — колчаковцы, семеновцы и прочие. Силища? Силища! И что можно ей противопоставить?