Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Представьте только зимнюю Москву начала века; молодость, льстящая самолюбию известность, рестораны, литературные кружки, публичные чтения, громкие овации, цветы, легкость и беззаботность жизни…

Я был в упоении от жизни. Свои отношения с Любой воспринимал как должное. И вот однажды, незадолго перед сочельником, я устроил Любе скандал — так, из-за какого-то незначащего пустяка, из-за неловкого слова.

— Раз так — прощайте! — крикнул я ей, и словно в то мгновение бес вошел в меня.

Я стал делать одну глупость за другой. Бросил все дела, взял плацкарту в спальном вагоне теплого и уютного экспресса Москва — Вена и ни с того ни с сего покатил почему-то в Ниццу.

Вдруг нежданная встреча — на моем пути попался старый друг, гремевший в то время драматург Найденов, автор знаменитой пьесы «Дети Ванюшина». Тот тоже толком не знал, зачем его занесло в «Европы». Дальнейшее путешествие мы продолжали, понятно, вместе. Проезжая через Тироль, при виде старинных замков он все время отплевывался и недовольно бормотал: «Тьфу, пропади… И кому это нужно! А наши-то небось у Телешова сидят, чай пьют. Кой черт меня сюда занес!» И так всю дорогу.

Хотя в Ницце остановились мы в лучшей гостинице (давно заметил, что наши соотечественники предпочитают дорогие гостиницы, пусть даже не по средствам, а иностранцы, даже богатые, все высчитывают, как экономней), стояла великолепная солнечная погода, нарядная праздничная толпа, море, но ничего Найденова не утешало. Хотел познакомиться с пленившей его сердце француженкой, да, кроме «силь ву пле», ничего сказать не умел. Это окончательно повергло его в отчаяние.

«Едем домой! — начал он звать меня. — Хоть бы борщ с пирожком на границе откушать», — занудливо канючил Найденов.

Честно говоря, и мне безумно хотелось домой. Разлука с Любой терзала душу. Скачки по Европе меня отрезвили. Вернулся так же нелепо, как уехал. Чуть не с вокзала я помчался к Любе. Она приняла меня холодно, с оттенком презрения. Моей эскапады она не простила. Как долго я страдал, да и теперь не все прошло…

— Помните, Иван Алексеевич, когда мы из Ниццы проезжали через городишко Кань, вы сказали, что с местным отелем у вас связаны необычайные воспоминания…

— Как не помнить! Подобное могло произойти только с нами, русскими. Было это до большевистского переворота, лет тридцать назад. Жил я тогда в Ницце, в большой комфортабельной гостинице. Там почему-то приняли меня за графа, да не простого, а знаменитого и очень богатого. Впрочем, они не очень ошибались. Деньгами я сорил налево и направо. В Ницце шумел карнавал, весело было не только вокруг, но и на душе. Все было доступно, только и жди, чего твоя левая нога захочет. Владельцы гостиницы думали об одном: как бы получше угодить русскому «принцу».

Я страстно влюбился в мою соотечественницу, звали ее Еленой, была она златокудрой красавицей, мечтательной, словно созданной для любви, к тому же знавшей чуть ли не все мои стихи наизусть.

Я усиленно за ней ухаживал: посылал ей ежедневно в номер громадные корзины роз — она очень любила эти колючие цветы, в театре брал самую дорогую ложу — оставался верным своей привычке ухаживать красиво.

Наконец почувствовал, что добился взаимности и могу пригласить Елену к себе. Она вдруг заупрямилась. Нет, она не избегала меня. Но непременным условием Елена потребовала поездку в Кань. Я терялся в догадках: зачем ей это нужно? Автомобилей в то время почти не было, а путешествие на лошадях мне казалось и утомительным, и бессмысленным.

Сдержав тяжкий вздох, согласился. Решил терпеть все муки переезда. Ах, зато какой восхитительной была ночь! Все отдать за нее — и того, право, мало!

Когда после любовного восторга мы затихли, она вдруг прошептала, нет — простонала! — мои стихи:

Чашу с вином подала мне богиня печали.

Тихо выпив вино, я в смертельной истоме поник.

И сказала бесстрастно, с холодной улыбкой богиня:

«Сладок яд мой хмельной. Это лозы с могилы любви».

Я содрогнулся, как от удара бича: почему именно это четверостишие? Почему она захотела именно эту гостиницу? Почему спросила этот номер люкс и с жадным интересом разглядывала его обстановку?

Как я ни допытывался, моя прекрасная Елена лишь молча улыбалась.

Любопытство снедало меня.

Я понял: за всем этим прячется какая-то тайна, быть может, самая страшная.

Любому счастью приходит конец. Томясь прощанием, я был вынужден уехать в Петербург — неотложные дела звали меня.

— И вы ее больше не видали? — В голосе Бахраха звучал жгучий интерес.

Бунин сдул с папироски пепел, помолчал и с непередаваемой печалью ответил:

— Увидал. Зимой двадцатого года в Стамбуле. На одной из кривых улочек. Говоря словами известного романса Рахманинова: «О боже, как она переменилась». В громадных изумрудных глазах потух огонь, и вся она стала какой-то серой, несчастной. Мы разговорились. Оказалось, что Елена бежала от большевиков из Воронежа, где ее муж был значительным губернским чиновником. Теперь он лежал в тифозном бараке, двое детишек находились здесь же, в Стамбуле, на попечении старой няни, которая не пожелала их покинуть.

Я хотел дать ей несколько денег, но она наотрез отказалась:

— Нет-нет! Не оскорбляйте меня подачкой. Я и так оскорблена — своей несчастной судьбой. — И Елена разрыдалась.

Когда она успокоилась, я спросил ее:

— Почему тогда, в Ницце, вы непременно захотели посетить Кань?

Она задумчиво теребила кончик своей шелковой шали, потом махнула рукой:

— Ну какие теперь тайны! Скажу, Иван Алексеевич, правду. За два года до нашей встречи в этом самом номере я впервые узнала мужчину. Это был граф… — Она назвала известную фамилию. — Через два месяца мы обвенчались. Но вскоре он погиб — самым дурацким образом. На санях понесся по весеннему льду через Волгу. Сани провалились под лед, и… я осталась юной вдовой. Мне было восемнадцать лет. Вот и все.

Мы простились. Больше я ее не встречал. Вот еще одно погибшее по милости большевиков создание!

Бунин долго шел молча. Снизу, из долины, подымался белесый туман. Печально звонил церковный колокол. Вдруг Бунин сказал тем тоном, которым говорят самое заветное:

— И все-таки на свете нет ничего дороже женской любви. Все для нее: и слава, и деньги, и жизнь. Не зря наши деды и отцы из-за любви стрелялись, она стоит того.

— Как богата ваша жизнь всякого рода приключениями, Иван Алексеевич!

— Почти во всякой жизни много замечательного, только не всякий это умеет не то что ценить, но даже заметить. Вот вы сказали «Иван Алексеевич». А ведь меня случайно Иваном назвали.

При крещении решили меня наречь Филиппом. Священник уже стоял у купели. Нянька бросилась в ноги матери: