Недостреленный [СИ, с илл.]

Комната имела высокий потолок, гораздо выше, чем в моей квартире через столетие с лишним. Зато планировка комнаты была сильно вытянута от непривычно для меня узкого окна с двойным перекрестием деревянных рам к двери напротив. В боковой стене выступала облицованная кафельной плиткой голландка, за ней стояла металлическая кровать, у окна размещались стол, стул и швейная машинка с ножным приводом, а вдоль другой боковой стены стояли вещевой закрытый шкаф и буфет со стеклянными дверцами, у двери была вешалка для одежды.

Девушка тепло меня благодарила, и я, ощущая жажду и чувствуя анекдотичность ситуации – "тетенька, дайте воды напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде" — попросил у Елизаветы воды, которую та сразу же принесла в металлической кружке, и спросил, нельзя ли остановиться у неё переночевать хоть на кухне или в прихожей, и чем я могу расплатиться за постой, и не нужно ли еще что сделать, воды, например, принести.

— Ну конечно, Александр, вам же, наверное, совершенно некуда идти в столице, — ответила девушка и продолжила с легким румянцем. — Воды носить не нужно, у нас водопровод и даже ватерклозет, и вы можете помыться после фронта. У нас есть ванная, — добавила она, — только воды греть для неё нужно на плите на кухне.

— Елизавета, огромное вам спасибо, в смысле, очень вам благодарен, — поправился я, вспомнив, что слово "спасибо" только в двадцатом веке начало применяться, — и даже не могу сказать, за что больше, за возможность переночевать или помыться, — полушутливо закончил я.

Сняв с плеча и поставив в угол винтовку, я помог девушке растопить печку, раскалывал и подавал щепки и дрова, а Елизавета привычно и умело разожгла в печи огонь. Елизавета сняла меховую шапочку, у девушки оказались под ней темные длинные волосы, заплетённые в косу. Я проявил галантность и поухаживал за девушкой, помогая ей снять пальто, и она осталась в темно-синем длинном платье с высоким застегнутым воротом. Затем я набрал воды в большой бак, поставил на плиту и стал разжигать в ней огонь. Пока вода медленно нагревалась, я зажег свечу на кухне – в очередной раз не подавалось электричество, и в квартире было темно – стал чистить свое и новоприобретенное оружие. Провозившись с непривычки с чисткой довольно долго, я зарядил оба револьвера, а маленький "Браунинг" и патроны к нему отнес Елизавете со словам: "Вот, возьмите, он вам будет по руке, и вам будет безопаснее. Время сейчас, знаете, такое… Если вы не умеете, я вам объясню и научу". Девушка приняла подарок, и почему-то потеряла ту имевшуюся небольшую строгость своего вида, став трогательно беззащитной, несмотря на настоящий пистолетик в ей руках. Она ничего не ответила, лишь кивнула головой и несмело улыбнулась.

Тем временем нагрелась вода на плите. Я отнес бак с почти кипящей водой и вылил в ванну, долил холодной воды и стал смывать с этого тела не знаю с какого времени копившуюся грязь, мылясь куском мыла из своего мешка. Сменив нательное бельё и постирав старое, я повесил его сушиться тут же в ванной. Взяв у доброй хозяйки ножницы, коротко подстриг усы и бороду перед маленьким зеркалом в ванной в деревянной рамке. Возможно у девушки могла и оставаться бритва от погибшего мужа, но я не стал даже спрашивать, тем более, я не умею бриться опасной бритвой, а какие же еще они были в эти времена. Ну вот я и увидел свое нынешнее лицо. Ну что сказать, по мужской красоте это не ко мне, но не урод, на лицо дураком не выгляжу, глаза смотрят из-под бровей с настороженным прищуром.

Елизавета, пока я мылся, сварила несколько картошин, порезала луковицу и плеснула в блюдечко подсолнечного масла. Бумажный пакет с картошкой и бутыль масла и было содержимое её сумки, как я угадал, этим с ней рассчитались за швейную работу. Я вынул из своего мешка хлеб и соль, и, как сказала Елизавета, у нас получился настоящий сытный пир при свечах, единственной, правда, свече, которая горела на столе колышущимся пламенем и отбрасывая от предметов колеблющиеся тени. Я не так много знаю стихов, но тут почему-то вспомнились тревожно-лирические строки:

Елизавета встала, чтобы отнести и помыть посуду, я вскочил, чтобы ей помочь, и мы столкнулись. Я инстинктивно обхватил её, не давая ей упасть. Елизавета замерла у меня в руках, я тоже растерялся. Она посмотрела на меня снизу, несильно задрожала и прикрыла глаза, я, желая её успокоить, легонько провел рукой по её волосам, и, слегка касаясь, погладил кончиками пальцев её лицо. Она медленно выдохнула и прижалась ко мне, я обнял её и, продолжая поглаживать её волосы, лицо, спину, почувствовал неясное волнение. Она уткнулась в меня лицом, я коснулся губами её виска, нежного ушка, скулы, щеки, краешка рта. Она повернула свое лицо ко мне, не открывая глаз, и приоткрыла губы, я коснулся их своими, одну, вторую, прихватывая их, чувствуя их мягкость. "Саша…" — еле слышно произнесла она. "Лиза…" — тихо повторил я за ней…

…Я лежал на спине, в кровати. Утомленная Лиза спала, доверчиво прижавшись ко мне и положив голову мне на плечо. Моя рука, обхватив её, лежала на её обнаженной спине. Я смотрел на неё и тихо улыбался, какая она искренняя и нежная, пусть и худенькая, а её не очень большая грудь с аккуратным соском легко умещалась в моей ладони, но она такая красивая. Я повернул голову и легонько, чтобы не разбудить, поцеловал Лизу в волосы. "Это слишком хорошо, чтобы быть в реальности", — подумал я. Если это всё же сон, я буду долго его вспоминать. С этими мыслями я и заснул…

……………..

Я находился в своей комнате. У стены большая голографическая компьютерная панель, подаренная детьми, письменный стол. Рядом шкаф со стеклянными дверцами с некоторыми бумажными книгами за ними. За стеклом обычные бумажные фотографии, вот жена, дети, вот на старых фото они маленькие, а вот и повзрослевшие, вот со внуками. Я смотрел на них, вспоминал какие-то забавные или милые случаи. На душе было светло и немного грустно. Лица моих близких на фотографиях стали расплываться и удаляться, и комната потеряла четкость…