Владимир Богораз - Жертвы дракона. На озере Лоч [litres]

– Теперь не можешь, – сказал Юн с насмешкой.

Он схватил оленя левой рукой за рога, а правую, вооружённую осколком копейного древка, как будто кинжалом, вытянул вниз, опустил в воду и нащупал то место оленьего тела, где было сердце. Юн двинул рукой, и осколок вошёл. Юн нажимал ладонью, и дерево шло всё глубже и глубже, как будто копьё. Потом Юн сломал осколок и оставил его в ране.

– Тебе, Дракон, – сказал он. – Чёрного за белого. Прими…

Он достал верёвку со дна челнока, накинул на рога, укрепил и повёл тело на буксире к близкому берегу. Ибо это была жертва, а не часть добычи, и её нельзя было отпускать вниз по течению.

Они были уже на два поворота ниже Лысого Мыса и далеко впереди, на виду у всех стали выплывать ладьи, широкие, медленноходные, но зато поднимавшие много груза. Это шли женщины подбирать добычу. Нужно было вернуться, чтобы не встретиться с ними на водяном поле.

Через две минуты Юн догрёб до берега, вытащил оленя на песок. Он перерезал ему горло ножом, чтобы выпустить дух жизни, и положил его на землю головой на полночь. Олени, доплывшие до этого берега, давно исчезли. На перестрел копья лежало не песке белое тело. Это было тело Яррия Ловца. Его рана, омытая водою, перестала сочиться. Он был в сознании, но до того обессилел, что не мог подняться.

Белой тёлки нигде не было видно. Она не стала медлить и убежала вместе с другими.

Ронта шла по тропинке мимо ручья Калава, в густых камышах. Камыши были высокие, прямые, гибкие, как зелёные копья. Их острые верхушки поднимались выше её головы. Тропинка была узкая и глубоко втоптанная в землю. Её проложили кабаны, продираясь сквозь эту чащу. С обоих боков смыкались две плотные, зелёные стены. Даже в глазах становилось черно, если взглянуть сквозь частые стебли налево или направо. Оттого Анаки называли эти камыши чёрными камышами.

Но вверху над камышами сияло ясное небо и яркое солнце. Оно катилось по небу – большое, пламенное. Лето было в разгаре, и солнце было в зените. Ронта шла вперёд упругими шагами. Это была не та весенняя Ронта, а новая, иная. Две луны закатились после весенней охоты. С тех пор у Анаков было вдоволь пищи. В мешках лежал сушёный жир и в ямах под дёрном сырое мясо. На речных островах были птичьи яйца. Зайцы и белки вышли на опушку из леса. Дикие гуси часто попадались под удар «плоского дерева». Много было также пищи волокнистой, растущей из земли. Корни полевой репы наливались вкусным соком, поспели ягоды и земляные орехи. Мелкие дикие яблоки тоже почти созрели в оврагах у ручьёв.

Анаки вышли на эти широкие степи, окружавшие Калаву, совершая свой обычный путь. Здесь они должны были устроить большую охоту на диких лошадей. Мясо лошадей, хотя и уступает оленьему, но зато его больше. Однако, охотиться за ними труднее, ибо лошади зорки и видят далеко, и убегают, как ветер. В крайности они жестоко дерутся.

«Злая лошадь хуже медведя», – говорит пословица.

После охоты Анаки должны были подняться в предгорья к тем пещерам, где они проводили зиму. В пещерах было сухо, не было ветра и снега. Удобнее этого места не было на свете.

За это изобильное время все Анаки отъелись, потолстели и повеселели. У Ронты тоже тело сделалось глаже и крепче. Она только что выкупалась, и влажная кожа её блестела на солнце. Плечи её остались костлявы, и груди чуть распустились. Но старая Исса похвалила её чрево.

– Хорошо будет благословить это чрево, – сказала она с странной усмешкой. Ронте сделалось страшно. Женский обряд посвящения имел тайные подробности, и о нём передавались между подростками невероятные рассказы.

Для подростков и для детей лето было, как нескончаемый праздник. С раннего утра они забирали кусок сушёного мяса и уходили из дома. Они не возвращались в лагерь по два и по три дня, и никто не беспокоился о них. В эту пору под каждым кустом был готов ночлег и ужин. Даже дикие звери не были страшны. Пищи было много и для них, и не было нужды нападать на людей. Почти все они успели узнать, кто самый сильный, и без крайней надобности не решались на враждебные действия.

Ронта шла вперёд по узкой тропинке. Над её головой жужжал и вился толкун мошкары. В ярких лучах полудня мошки мелькали и носились, как золотые пылинки. Эти золотые мошки не жалили и не кусались. Оттого солнце позволяло им летать в полдень. Тем же, которые пили кровь, оно высушивало крылья и заставляло их прятаться в траву и ждать вечерней прохлады. Золотые мошки мелькали кругом, как искры, и толклись, и пели яркому солнцу свою благодарность. Голос у них был тихий и тонкий: – Ззз…

Ронта остановилась и прислушалась, но она не могла разобрать, что поют мошки.

С левой стороны тихо смеялась Калава, пробираясь между древесными корнями.

«Калава темноволосая», – подумала Ронта.

Дно у Калавы было мшистое, тёмное. Она не несла водяных кудрей, её струистые волосы ложились вдоль хребта прямыми полосами.

Тростники тоже пели. Когда порыв ветерка пробегал по верхушкам, они гнулись и гудели. Голос у них был низкий, густой: – Ввв…

Ронта прислушалась. Голос мошек и голос камышей сливались вместе в одну стройную песню. И теперь Ронта разобрала напев и даже слова.

– Солнце, жги! – жужжали мошки и пели камыши.

Это был припев брачного гимна. Юноши и девы, ещё непосвящённые, не имели права петь этот гимн. Но припев повторялся в десятках различных песен, детских и девичьих, весенних и жатвенных, когда жёны Анаков собирали колосья на диких полях у верховьев Калавы. Все Анаки чтили солнце, но каждый певец вкладывал в его хвалу особый смысл.

– Солнце, жги! – пели камыши. И солнце жгло.

Ронта подняла глаза и лицо к небу.

– Солнце – Отец, – сказала она.

Калава опять засмеялась, протекая мимо. И смех у неё был тихий, лукавый. Ронте представилось, будто она прячет лицо под корнями и выглядывает украдкой и, прикрывая рот рукою, смеётся втихомолку.

«Чему ты смеёшься?» – чуть не спросила она.

И, как бы в ответ, сквозь камышовую чащу донёсся новый звук.

То был голос камышовой свирели. Она пела, словно выговаривала:

– Тиу, тиу, тиу… Солнце, жги!

В густых камышах жили Камышовые боги. Они были белые, статные, носили зелёный венок на голове и тростинку в руках, как символ владычества. Ей пришло в голову, что кто-нибудь из них забавляется с тростинкой.

– Посмотреть бы его, – сказала она и пошла вперёд.

Калава сделала внезапный поворот и отошла вправо. Камыши оборвались. Тропинка вышла из чащи на прибрежную поляну. Ронта осмотрелась, но бога нигде не было. Вместо бога на камне у воды сидел Дило Горбун. Он срезал камышинку, сделал из неё свирель и, прижимая её к губам, выпевал протяжно: «Тиу, тиу, тиу…»

– Это ты поёшь? – сказала Ронта с невольным разочарованием.