Кристин Лёненс - Птица в клетке [litres]

Излишне говорить, что съестного постоянно не хватало. Мыло невероятно выросло в цене, и я таскался за ним в Нойвальдегг, где какая-то ведунья по старинке изготавливала грубые бруски в стоящей на отшибе лачуге. На такую экспедицию уходила вся вторая половина дня, а кошелек опустошался даже больше чем наполовину. На черный рынок надежды было мало: под видом хлебных талонов тебе могли всучить подделки, причем настолько халтурные, что в первой же булочной их распознавали невооруженным глазом. Мало-помалу в окрестных лесах истребляли кабанов и оленей; качество и количество мяса резко падало, а стоимость так же стремительно возрастала. Бессовестные перекупщики наживались на людском голоде, но хуже всех были мелкие лавочники, торгующие на обмен. Один алчный мясник предложил мне двести пятьдесят граммов жира за ботинки, в которых я зашел к нему в лавку!

Как-то утром, когда я на базаре встал в такую длинную очередь, какие видел только на довоенных ярмарках у аттракционов, рядом, невзирая на запрещающий знак, притормозил какой-то фермер: он высунулся из кабины грузовика и зашептал, что картошка у него дешевле той, за которой выстроилась очередь. За мной уже стоял небольшой хвост, и мне было непросто решиться на потерю места. Фермер еще больше разошелся и начал снижать цену; в конце концов я надумал хотя бы посмотреть.

Он показал мне мешок, куда помещалось больше картофеля, чем нам полагалось по норме, да и стоимость была весьма заманчивой, но, поскольку за покупками я обычно ходил пешком, такое количество оказалось и плюсом, и минусом. Читая мои мысли, фермер сказал, что сможет меня подбросить, вот только распродаст товар. Я согласился, и он сбросил мешок из кузова к моим ногам. Потом сам спрыгнул на землю и направился к кабине – у него не оказалось мелочи на сдачу; каково же было мое изумление, когда грузовик тотчас же укатил прочь. Взвалить мешок на спину я так и не сумел; на помощь пришли какие-то прохожие, сочувствуя моему бедственному положению. Этот мешок я тащил на одном плече, словно труп, и психовал, как убийца: меня в любой момент могли задержать с грузом продуктов, превышающим норму. Такой груз сам по себе выдавал преступника. Через каждую сотню метров мешок сползал на землю, после чего мне вновь приходилось дожидаться помощи; некоторые из прохожих, не желая со мной связываться, заранее переходили на другую сторону.

В какой-то момент я оставил мешок на земле, сочтя за лучшее распродать его содержимое; но люди возвращались с базара нагруженными и не хотели обременять себя дополнительной покупкой. Когда дорога пошла в гору, добрых полмешка я просто высыпал под ноги, а потом оглянулся и с досадой увидел, что прохожие не гнушаются дармовым продуктом.

До готовки окаянного картофеля дело дошло только в половине второго. Я припозднился: Эльза у меня привыкла есть в двенадцать, а Пиммихен – через полчаса после нее. Отмыв клубни от грязи, я увидел, что каждый уменьшился вдвое. Взялся чистить – и получил новый удар: черного под кожурой оказалось больше, чем белого. Я выколупывал глазки́, вырезал гниль, отчекрыживал верх, низ, бока – и клубень делался размером с игральный кубик.

Этого фермера мало было убить. Громадного мешка картофеля хватило ровно на один котелок; такое количество обошлось бы мне в десять раз дешевле, сделай я покупку честно, как все, не зная волнений и мук.

С уборкой мне тоже не везло. По маминому примеру я натирал мебель воском, но пыль липла к нему, как мед, вместе с полчищами муравьев, проложивших себе дорожки по подоконникам. При стирке меня тоже ждали неприятные открытия: какой-нибудь мелкий предмет вроде носка мог передать свой цвет целому тазу белья. Но хуже всего была глажка: отутюжишь вещь с одной стороны, так другая пойдет складками, а главное – почти на всей нашей одежде появилось клеймо в виде хорошо знакомого тупоносого треугольника.

Наше материальное положение, мягко говоря, ухудшалось. Помню, как в туалете появились клочки газет; ощущение было не из приятных и скрашивалось лишь тем, что на унитазе я приноровился их читать. Телефон и электричество нам отключили. Под покровом темноты какой-то прохиндей спилил наши ставни. Я рванул вниз и порезал ноги осколками стекла. Рамы хлопали мне в лицо, а злоумышленника и след простыл. Первым мне на ум пришел Натан: так и виделось, как он таится за нашей лаковой ширмой и выжидает случая со мной поквитаться. А через некоторое время, заметив пустую каминную полку, я понял, что наши антикварные часы вместе с другими ценными вещами уплыли в неизвестном направлении.

Даже таскать наверх воду для питья и умывания Эльзы, а потом выносить тазики было целым делом; вода из крана текла далеко не всегда, так что вначале еще требовалось ее раздобыть. Эльза с крайней неохотой отдавала мне ночной горшок, но куда было деваться? Понятно, что для нее это оказалось сущим мучением, – она не знала, как смотреть мне в глаза. Я вовсе не хотел ее смущать, но если ненароком опускал глаза или не мог долее задерживать дыхание, у меня срабатывал рвотный рефлекс. Сто раз ей говорил, чтобы не обращала внимания, – честное слово, я привык ко всему, – но мой организм подчас своевольничал.

Однако самый унизительный для нее момент наступал примерно раз в месяц, хотя кровотечения становились все менее обильными. Я день и ночь протирал ее чулан, но от чешуйниц не было спасения. Однажды я предложил, что буду приносить ей наверх мусорное ведро, чтобы Эльза сама выбрасывала туда все, что сочтет нужным, но она сказала, что это опасно: надумай кто-нибудь там порыться – и сразу станет ясно, что такой мусор остался не от меня и не от Пиммихен. И была права. Мне стоило немалых трудов убедить ее, что я намерен закапывать кровянистые отходы в саду, вместе с очистками.

Примерно в то же время Пиммихен перенесла серию бронхиальных инфекций, приступов желудочного гриппа и обострений хронического насморка; ей требовалось не меньше ухода, чем Эльзе: судно, то, другое. Не описать словами, до какой степени изменилось мое существование. Я, подросток, жаждал приключений, а оказался в роли домохозяйки: ходил за покупками, стряпал, убирал – и все это привязывало меня к покойной матери, принося и печаль, и успокоение. Заняв ее место, я начал яснее понимать, какое она вела существование, или, по крайней мере, примерял его на себя. Мысленно я заводил с ней беседы о домашних делах, прежде очень далеких от меня. Я не знал ни минуты покоя, но так было даже лучше – иначе меня бы замучила совесть. Причиной ее гибели, как мне казалось, стала моя забывчивость, а веревка с затянутым узлом, оставленная для нее той нелепой женщиной, должна была предупредить о готовящейся казни через повешение. Разъедала меня изнутри и вина за то, что, заметив казненную мать, я не стал искать среди повешенных тело своего отца. А может, во время казни он стоял в толпе? Или остается в неведении? Страдает ли так, как я? Или до сих пор заточен в концлагере? Я старался поступать так, как наверняка поступала мама: обнулять свой ум неудержимым хронометром домашних дел. Впрочем, мой хронометр загонял меня в еще более жесткие рамки. Когда у тебя одна рука, любая мелочь вырастает в целую проблему: чтобы намазать маслом кусочек хлеба, мне требовалось вдвое больше времени, чем когда-то маме. Не исключено, конечно, что виной тому была прежде всего моя неопытность. Я частенько звал на помощь маму, когда прожигал утюгом рубашку или до черноты пересушивал хлеб, умом понимая, что она не бросится мне на выручку, и тем не менее такая ее отстраненность была невыносима.