Кристин Лёненс - Птица в клетке [litres]

Картина первых мирных дней вызывала горечь. Прямо на улицах вершился самосуд, а в последующие месяцы началось тыканье пальцем: тот – фашист, этот – фашист. В попытке спасти свою шкуру какой-нибудь гитлеровец нет-нет да и строчил донос на активиста Сопротивления, – мол, тот из числа «коричневых рубашек», и тогда последнего ликвидировали без лишних разговоров. Значительная часть населения продолжала держать язык за зубами, опасаясь, что нацисты вернутся к власти – это лишь вопрос времени. Вена представлялась мне большим цирком. Там можно было увидеть немногочисленных канатоходцев, которые всю жизнь шли по своему туго натянутому канату и срывались вниз, но, вероятно, предпочитали такой исход компромиссу со своей совестью. Воздушные гимнасты вверяли собственные судьбы другим. Кто-то уцелел, кто-то – нет. Неплохо устроились жонглеры: они ловко подбрасывали в воздух одну власть за другой, а ловили ту, которая больше нравилась или сама шла в руки. Раздумывать им было некогда: задумаешься – уронишь мяч; ты, главное, подбрасывай, подбрасывай, подбрасывай. Но лучше пусть мяч упадет, а не человек. Что до меня – я начинал в когорте силачей, а покинул манеж среди уродцев-клоунов. И вся наша страна видела свое отражение в кривом зеркале.

Окажись наш дом на соседней улице, мы бы примкнули к американскому сектору, самому богатому. Но, увы, мы жили на окраине французской зоны, второй с конца по уровню благополучия; все знали, что французы небогаты и прижимисты, – по крайней мере, такими их видели мы, австрийцы. Они первыми прибирали к рукам импортный провиант, в основном американский, чтобы поддерживать свою «высокую кухню», а на нашу долю оставляли сущие крохи: даже продукты первой необходимости – масло, молоко, сыр, сахар, кофе, хлеб и мясо – оказывались в дефиците. Французы не собирались терпеть ради нас лишения и не могли помыслить, чтобы сварить кофе послабее или ограничиться одним кусочком сахара. Их кухня требовала много масла; а кого волновало, если у нас на завтрак был сухой хлеб?

Стоя в бесконечных очередях за нормированными продуктами (норма изначально была скудной, а завезенных продуктов на всех не хватало), мы, австрийцы, обсуждали главным образом одну подробность: у французов каждую трапезу, будь то обед или ужин, сопровождала бутылка вина. Через год в той же очереди одна дама, как я уловил краем уха, приводила такую статистику. Если на долю военного контингента приходилось по тридцать с лишним тонн сахара и свежего мяса, то на долю гражданского населения приходился ровно ноль. Но я также помню и мужчину, который оперировал другими данными. Очередь затаила дыхание. А тот громогласно зачитывал сведения из какого-то ежемесячного журнала, где сообщалось, что двести тысяч наших сограждан употребили в пищу пятьдесят коров, свиней и овец, а также сотню кур, тогда как двадцать тысяч французских военнослужащих съели какое-то уму непостижимое количество животной пищи: четыреста коров, свиней и овец, а также десять тысяч кур! Даже если я немного путаюсь в цифрах, общая картина ясна. Из четырех стран только Франция была оккупирована рейхом, в том числе и Париж – национальная гордость. Теперь французы стремились не только набить животы, но и поквитаться с нами. Возможно, они были не столь уж мстительны, как может показаться, но познавшая голод Франция теперь считала себя вправе оттягиваться за обедом, попивая вино.

Положение могло быть и лучше, но могло быть и хуже, намного хуже. Русские, например, руководствовались принципом «одно наименование на душу населения», то есть австрийцу оставляли одну ложку, один нож, один стул, а все «излишки» конфисковывались для отправки в Россию. Шварценбергплац переименовали в площадь Сталина, где в первое же лето установили двадцатипятиметровый монумент, который венчала бронзовая фигура с красным знаменем и автоматом на груди. Познакомившись с этим «Неизвестным солдатом», народ с ходу окрестил его «Неизвестным захватом».

В русском секторе не только мародерствовали по квартирам, но и до нитки обирали мирных жителей. Там быстро открылись бордели, рюмочные и танцплощадки, а про комендантский час будто забыли вовсе. Поговаривали, что австрийских фрау, уведенных под дулом пистолета для «сопровождения» русских мужчин, насилуют, и, по-видимому, аналогичная судьба ожидала мужчин-австрийцев, призванных «сопровождать» русских женщин. По городу пошла волна дизентерии и половых инфекций, началась эпидемия сыпного тифа. К слову, в Советский Союз перегнали столько легковых и грузовых автомобилей, что тяжелобольных приходилось развозить по больницам в садовых тачках. Уровень смертности в ту пору побил все рекорды. Наверное, у русских были причины для возмездия, причем они оправдывали свои беззакония даже в мелочах, припоминая двадцать миллионов павших [53] …оправдывали свои беззакония… припоминая двадцать миллионов павших … – Советские войска контролировали австрийские территории до подписания договора о возвращении независимости Австрии в 1955 г. Здесь же отсылка к 1961 г., когда Н. Хрущев, опираясь на данные первой послевоенной переписи населения СССР (1959), в письме Т. Эрландеру, премьер-министру Швеции, сообщил: «Разве мы можем сидеть сложа руки и ждать повторения 1941 года, когда германские милитаристы развязали войну против Советского Союза, которая унесла два десятка миллионов жизней советских людей?» (Письмо Председателя Совета Министров СССР Н. С. Хрущева премьер-министру Швеции Т. Эрландеру (5 ноября 1961 г.) // Международная жизнь. 1961. № 12). и огромное количество оставшихся без крова.

Хотя наши перемещения никто не ограничивал, я попусту не совался в русские кварталы: там тебя могли задержать без предупреждения и спокойно отправить на принудительные работы сроком от одних суток до недели. Не жизнь, а русская рулетка. Полная противоположность американской зоне, где в целях безопасности по обеим сторонам улиц, даже таких протяженных, как Верингерштрассе, устанавливались дорожные знаки, ограничивающие скорость до двадцати пяти миль в час! Принятые американские законы беспрекословно соблюдались как низами, так и верхами.

В открытую Эльза ни о чем не спрашивала, но я ловил ее любопытство буквально в воздухе. Кожей чувствовал, когда у нее на языке вертелся вопрос, точно так же как чувствовал на себе ее взгляд, когда приносил ей воду (на всякий случай всегда кипяченую) для умывания или питья. Если я наводил порядок у нее в комнате, она, пользуясь тем, что я занят, беспрепятственно изучала меня взглядом. Иногда я притворялся, что любуюсь видом из окна, а сам поворачивался к ней неповрежденной стороной лица, и она рассматривала мой профиль, но стоило мне развернуться к ней, как она опускала глаза, чтобы спрятать взгляд, для меня – слишком неоднозначный.