Кристин Лёненс - Птица в клетке [litres]

– От других женщин? Ну пожалуй. А тебе не приходило в голову, что она может просто не догадываться, как ты к ней относишься?

– Она догадывается.

– Ты ей об этом говоришь?

– Изредка.

– Хм, а вот это неправильно. Какой же ты еще молодой и честный! На этом далеко не уедешь. В сердечных делах честность – не лучшее средство. Мой тебе совет: не показывай ей своего интереса. Она возомнила, что ты у нее на крючке, но подсекать не торопится – вываживает. Держит тебя про запас – на тот случай, если улов покрупнее сорвется. Чтобы девушка к тебе потянулась, покажи ей, что ты уплываешь у нее из рук. А если будешь у ее лодки кружить да на рыбачку свою рыбьими глазами таращиться, как ты ее заставишь выбирать леску?

– То есть мне нужно вызвать ее ревность? Показать, что у меня есть другая?

– Да хоть бы и так – в крайнем случае. Но учти, блефовать не обязательно: в море рыба кишмя кишит. Одну рыбешку выкинешь – десять штук, как говорится, сами к тебе в ведерко запрыгнут.

Оставалось продумать характерные особенности девушки моей мечты, чтобы до Эльзы дошло, какой я ценный улов. Поначалу мне удавались только отдельные приметы: светлые волосы, голубые глаза, идеально прямой носик, обаятельная улыбка – все то, из чего в моем представлении складывалась арийская внешность; но, закрывая глаза, чтобы вызвать перед собой этот образ, я понимал, что он чересчур обобщен и далек от реальности. По-видимому, было бы полезно дать ей имя. Гертруда, Инес, Грета, Клаудиа, Беттина… а что, неплохо. Беттина . «Ты извини, Эльза, но в Фольксгартене у меня свидание с Беттиной – я не могу заставлять ее ждать». «И рад бы побыть с тобой еще, но должен распрощаться. Беттине вредно стоять на солнце. Понимаешь, у нее нежная кожа, как у всех блондинок». «Напомни, пожалуйста, что говорил Натан про синий цвет? Хочу рассказать Беттине – у нее глаза именно такого цвета; правда, глядя в эти глаза, я забываю все, что хотел сказать…» Мои фантазии не знали удержу: Беттина превращалась в чемпионку мира; правда, я еще не придумал, по какому виду спорта – по прыжкам в воду, по лыжам или по гимнастике… Оставалось только решить: какой из них сильнее всего заденет Эльзу?

Дело было, наверное, ближе к вечеру, потому что наш задний двор заполонила тень от дерева соседей, Булгари, и мне приходилось все время передвигать шезлонг. Из дома приковыляла Пиммихен, задумчиво прижимая пальцы к губам, из чего можно было заключить, что новые зубные протезы держались ненадежно. За ней шел какой-то солдат, и я, как ни смешно, не понимал ни слова из его разговора… впрочем, ничего удивительного: изъяснялся он по-французски. Широко и манерно жестикулируя зажатой в пальцах сигаретой, как принято у французов, выглядел он посмешищем, но, бог знает почему, форма на нем была американская, да еще размера на два больше, чем требовалось. Манжеты скрывали кисти рук, проймы свисали чуть ли не до локтя, а брюки были подвернуты валиком.

Бабушка разговаривала сквозь пальцы, задумчиво держа их у рта наподобие козлиной бородки, и повторяла:

– Вы обещаете хорошее отношение? Vous promettez d’être gentil? Обещаете? Vous promettez?

А он с нарастающей досадой отвечал:

– Oui, ça va, ça va [54] Да, хорошо, хорошо (фр.) . .

Потом она обратилась ко мне и сказала, что я должен пойти с этим военным на какую-то сверку данных, обязательную для моих сверстников. Солдат привел меня на французскую базу, где французы, как рядовые, так и офицеры, расхаживали в американской форме. Насколько я понял, американцы передали эту форму в дар французской армии, но, поскольку телосложением средний американец и средний француз далеко не одинаковы, французов не украшала эта американская щедрость. И еще один факт вызывал недоумение: почему-то свою форму французы отдали присутствовавшим там же чернокожим (марокканцы виделись мне чернокожими). Наверно, решил я, ради приличия – чтобы те не ходили голышом, как у себя в Африке, откуда их вывезли. Только позже я узнал, что Марокко – французская колония, а потому ее граждане служили в рядах французских вооруженных сил. Марокканские части, отправляемые на передовую, не испытывали недостатка в обмундировании. А учитывая, сколько их погибало под обстрелами, обмундирования, вероятно, оставалось в избытке.

Разговоров я почти не понимал, за исключением отдельных фраз, которых нахватался от Пиммихен, – та любила щегольнуть знанием французского. Прислушиваясь к арабской речи марокканцев, я счел их интонации по-варварски резкими. Успокаивало лишь то, что в помещении я оказался далеко не единственным австрийцем: до меня туда успели препроводить несколько сот моих ровесников. Ситуация могла обернуться форменным вавилонским столпотворением, если бы не эльзасцы, которые, владея немецким и французским, выступали переводчиками. Но их не хватало, а собеседований, анкет – и курильщиков – оказалось, к сожалению, множество.

Мне выдали какую-то американскую книгу и велели прочесть одну главу. В свое время Гитлер заменил изучаемый в австрийских школах французский язык английским, так что с начальным уровнем я кое-как справлялся: I am, you are, oh my, it is raining cats and dogs [55] Я есть, ты есть, ничего себе, дождь льет как из ведра (англ.) . , но не более того. Знания у всех оказались примерно одинаковыми. На самом деле каждому выдали по экземпляру одной и той же книги, которая мало подходила для такого случая, несмотря на все заботы американцев, взявших на себя типографские расходы. Как сейчас помню заглавие: «Справочник по организации военного управления в Австрии».

Именно там, на военной базе, я в подробностях узнал о смерти Адольфа Гитлера; очевидно, это ни для кого не было новостью, но я с некоторых пор отгораживался от ближних и дальних событий. Мое потрясение было столь велико, что я не сразу поверил в такую неприглядную кончину такого великого человека. Но потрясения на этом не закончились: когда подошла моя очередь, я навел справки об отце. Согласно показаниям некоторых очевидцев, из Маутхаузена двое совершили побег, а мой отец бежать не сумел: он был пойман и убит выстрелом в голову; согласно показаниям других очевидцев, двое узников безуспешно пытались бежать, а мой отец пострадал за то, что якобы разработал для них план побега, но итог был тот же самый. Я не дождался, когда смогу уйти и в одиночестве выплакать свое горе; нет, я повесил голову и, сидя перед французом и его соотечественником-эльзасцем, разревелся, как малолетка, шумно и сопливо. Никто не проявил ко мне сочувствия и не выразил соболезнований, да я этого и не ждал.

Кирками и топорами со всех городских зданий и памятников сбивали нацистские гербы. Муниципальных служащих, от полицейских до мэра, поувольняли. Роли переменились: теперь все охотились за гестаповцами. Германа Геринга, который прежде часто выступал по радио, и ему подобных арестовали и отдали под суд, равно как и Бальдура фон Шираха, губернатора Вены и главу нашего Гитлерюгенда, ныне объявленного преступной организацией.