Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

– И много ли сыскал, друг Колька? Покажь тайком, не выдам.

– Если б сыскал, давно б показал. Только нет ничегошеньки, акромя дождевых червей в нашей земле, видать, не водится, не запрятано. Никак сбрехал нам заготовитель про самородок, попутал чего.

– А может, не там ищем? Я припоминаю, куры мои тем летом за деревню частенько ходили, там мусор на выпасе рыли.

– На выпасе говоришь? Да его и за десять лет не перелопатишь, там и загнешься. Ладно, есть у меня одна затея, как выпас проверить. Жди меня, к утру вернусь. – С тем и пропал Колька, про затею свою ничего другу не сказав.

А на другой день приезжает он на тракторе-экскаваторе с ковшиком сзади подвешенным. Кликнул Захара – и на выпас. Показали трактористу, где рыть, а сами с грабельками следом идут, землицу проверяют. Так весь выпас вдоль и поперек изрыли, что ни пешком, ни верхом не проехать, не пройти, хоть караул кричи. Ладно, что тракторист под вечер на старый пень наскочил, ковш набок сбил, машину свою покалечил, с тем и умотал обратно.

Попозже собрались почти все мужики возле магазина, друг на дружку не глядят, стесняются, мозолями особо не похваляются. А чем хвастаться, бахвалиться, когда работу всю как есть позапустили, деревню вдоль и поперек изрыли. Сено не ставлено, дрова не пилены, с колхозу поувольнялись, коль в кладоискатели подались. На Захара пальцами тычут, его во всем и винят. Скотину побитую жалко, а пустого труда своего и еще жальче. Не то беда, что во двор вошла, а та беда, что со двора не идет. Купили бы сала, да денег не стало. Лиха беда всех с ума свела. Такая вот штука клад искать, чертей гонять, людей смешить, себя иссушить. Дай вам Бог пировать, а нам крохи собирать.

Посудили-порядили, надо бы обратно в колхоз подаваться, за работу приниматься, а то к зиме клади зубы на полку, помирай втихомолку.

Так вот мы и жили, сани купили, кобылу продали, баб запрягали, воду возили, баню топили, поросят мыли, а сами шибко не тужили.

Хорош я тебе случай рассказал? Жили-были журавель да овца, накосили оне стожок сенца, а не сказать ли все опять с конца?

Дед Миша, по прозвищу Башкур, блаженно щурится на солнышке, подставляя небритое морщинистое лицо, смахивая негнущейся рукой с него надоедливых паутов.

– А про себя чего не расскажешь? Или не рыл землю вместе со всеми? – спрашиваю его. – Твой дом как раз рядом с домом Захара Ефремова впритык стоял, может, на твоем огороде курица чего и склевала?

– Это я и без твоего указу знаю, где та курочка камешек склевала. Да я, скажу тебе, не то ботало, которое к шее примотано, чтоб трезвонить всем. По нашей речке, видел, поди, камешки антересные попадаются, встречаются. А в речку саму лесной ручей впадает. Он из-под песчаного холма начало берет. Тот ручей мой дед Степан еще до революции заприметил и жилку золотую отыскал. Приметить-то приметил, да и завалил сухостоем, хворостом разным. Время неспокойное пришло: революция, колхозы, война.

Он дажесь моему отцу ту жилку не показал, не надеялся на него. Больно горяч мой батяня был, мог и открыться кому ни попадя. А перед смертью своей свел меня, мальца, дед к ручью и страшную клятву взял, что до поры до времени не откроюсь никому, пока свободу не объявят да землю народу не вернут. А коль не дождусь того, так чтоб внукам своим завещал. Только нет внуков у меня, одна внучка. Как быть, и не знаю…

– Да, дед! Не зря тебя на деревне Жилой кличут, не зря…

– Слушай, – говорит он, – а дай мне денег взаймы, чтоб к профессору съездить, здоровьем поправиться, подлечиться малость. Может, и дождусь ее, свободы. А нет, так тебе тот ручей покажу. Все одно надо открываться кому-то.

– А надо ли, дед? – спрашиваю с сомнением…

Я тебе что еще сказать хотел: кто как живет, такая о нем и слава идет. Какова баба – такова ей и слава. Добрая слава за печкой спит, а худая по свету бежит…

От людей не спрячешься, не затыришься в закуток, все одно обо всем узнают, прознают, всему миру выскажут, не тебя самого, так ворота ночью дегтем вымажут, не отмоешься.

То лишь бритва скребет, а слово вострое насмерть режет. Люди зазря ничего не скажут, а правду укажут. Мир по слюнке плюнет, вот тебе и море. Так говорю?

А дело у нас было так, что старик с печки на пол бряк, а там баба лежала, никуда не убежала. Через короткий срочок родился у нее сверчок. По лавкам скачет, песню плачет. Деду песни надоели, за топор схватился, за сверчком пустился. Промеж глаз тому обухом саданул, стену проломил, крыша упала, баба горшок сломала. Так теперича и живут: без стены, без крыши, в избе одни мыши. У деда борода до колена, а в доме ни полена. А в городе живет царь Тофута – и сказка вся тута!

Ничего не понял? Вот чуток подрастешь, авось поймешь. Моя присказка коротка, как слово у молодки: долго в гости зазывала, да мало на стол подавала. Не ходи дружок на чужой дворок, а то чего как случится, так до старости не отмыться. А нам Господь повелел от земли кормиться, чтоб была белая мучица да в ведре водица.

Опять не понял? Ну, тогды слухай дале: ехал Ваня из Рязани, у него дырявы сани. Четыре рогожи положили, а три следом пустили. Оне вперед его прибежали, на кровать упали, а Ваня в дом вошел, жену не нашел. С тех пор так и живет-может, в землю рожей.

Помню случай у нас был особый на деревне с Санькой Перминовым. Сейчас-то все о нем и призабыли, а я нет-нет да и вспомню о том. Поехали те Перминовы к сродственникам своим на свадьбу, да и поугорали там замертво. Привезли их обратно мертвыми, схоронили. А Санька, он еще мальцом был, не ездил, потому и живым остался. Взяли его к себе отцовы братья на жительство, вырастили.

Он как из мальца парнем сделался, так в работу по людям пошел. Тем и кормился. А потом и вовсе мужиком стал, косая сажень в плечах, здоровущий мужик с него вышел. Хоть мелка река, да круты берега. Такую он силу набрал, что одной рукой сарайку за угол поднимал. Двух мужиков за шкирки возьмет, лбами собьет, искру выбьет, от нее и прикурит.

Но норовистый был! Спасу нет! Норов, он что боров, в землю упрется, в сторону не собьется.

Вот за энтот норов Саньку и невзлюбили. Чего другому бы простили, все на него ложили-вешали, словом добрым не тешили: и нос крив, и нрав не прав. И кликать его стали по чудному: Перма-Стерва. А чаще всего так Санькой Стервой и кликали, называли, иного имечка и не знали.

Другой бы на его месте норов умерил, себя да людей пожалел, коль вышел таков прострел. Ан нет, не таков Санька Стерва из себя был, чтоб кому простил: такого чем боле колотят, тем шибче нос воротит. А кабы на дятла не свой носок, никто б его в лесу не нашел.

Вот и Санька Стерва на дровнях по деревне правит, а встречу ему другой мужик едет. Ему бы тишком в сторонку свернуть, лошаденку попридержать, встречного пропустить. А у него зенки словно в небо уставлены, ни за что не свернет, знай себе нахлестывает лошадку, шагу не сбавляет, вперед погоняет, пока оне сердешные одна с другой морда к морде не собьются, хомутами-дугами не сцепятся.