Исай Калашников - Жестокий век

– На моего коня.

– На твоего коня. Другого у меня не было. Подъезжаю к юрте Тэмуджина. Рассказал ему о своем видении и говорю: «Быть тебе ханом. Чем вознаградишь меня, если сон сбудется?» Он посмеялся и говорит: «Сделаю тебя нойоном тумена воинов». Я тоже посмеялся. «Мало, говорю. Ты, говорю ему, став большим владетелем, дозволь мне набрать в жены тридцать лучших красавиц. Очень уж я люблю женское окружение. Высшее счастье мужчины – слушать щебет веселых хохотушек и знать, что каждая из них – твоя». Ну, смех смехом, а видение-то сбылось. Так что в скором времени буду я мужем тридцати жен.

– Я думал, ты придурковатый.

– Все так думают! – радостно заржал Хорчи.

– Но и не очень умный. Будь ты поумнее, не приехал бы сюда.

– Почему же?

– Потому, что ты – беглый нукер. Предатель.

– Э-э, нет, Джамуха. Я не был твоим нукером. Я не давал тебе клятву.

– Ты украл коня и оружие!

– Конь стоит у коновязи. Оружие висит на седле.

– Ты не давал клятву, вернул коня и оружие – ладно. Но я могу и просто так свернуть тебе голову.

– Моей голове есть хозяин.

Впервые за весь разговор чуть шевельнулся Дармала, прогудел:

– По степному обычаю самым страшным преступлением считается оскорбление посла и покушение на его жизнь.

– Я благодарю за напоминание! – Джамуха прижал руки к груди. – Может быть, ты и еще что-то знаешь про наши обычаи?

– Я твой родственник, Джамуха, – сказал Хорчи. – Кто наносит урон родственникам, тот грабит самого себя.

– Так тебе велел сказать Тэмуджин?

– У меня и своя голова есть.

«Врет!» – подумал Джамуха. Но как бы то ни было, неспроста Тэмуджин послал вестником Хорчи. Этим он как бы говорит: не забывай, Джамуха, мы с тобой клятвенные братья, а это больше, чем кровные родственники, ты должен поддерживать меня, даже если не хочешь этого. И другое. Хорчи перебежчик. Посылая его, Тэмуджин словно бы предупреждает: смотри, Джамуха, если захочу, твои люди будут у меня, ты можешь остаться в одиночестве. И еще один умысел был у Тэмуджина. Если он, Джамуха, даст волю гневу и лишит жизни Хорчи, своего родича и посла Тэмуджина, то восстановит против себя и собственных нукеров, и людей из других племен, и хана Тогорила. Умен анда, умен. И уговаривает, и грозит, и поддразнивает все без единого слова. Ни в чем не уличишь, не обвинишь.

– С чем мы возвратимся к хану Тэмуджину?

– Передайте Алтану, Сача-беки, Хучару: мое уважение к их дальновидности и мудрости беспредельно. Они избрали путь, сама мысль о котором не пришла бы и в голову простому нойону вроде меня. Пусть же будут верными слугами моего анды, рабами у его порога!

Джамуха замолчал. Хорчи подождал-подождал, спросил:

– А что передать хану Тэмуджину?

– Я сказал все. Идите… великие послы.

Хорчи, сын собаки, у дверей обернулся, оскалил зубы. «Ну, погоди же, доберусь когда-нибудь до тебя!» – мысленно пригрозил ему Джамуха.

В вечернее небо, наполненное звоном комаров, поднимались белесые кусты дыма. Красноватые отблески закатного солнца ложились на кривое лезвие речки Сангур. Стадо коров прошло мимо юрт, пронося запах пота, шерсти, молока. Животные, сыто отдуваясь, спустились к воде, долго пили. Когда поднимали головы, с мокрых губ падали розоватые капли. Дойщики с кожаными ведрами потянулись к стаду, негромко переговариваясь. Оэлун сидела на плоском камне, хранящем дневное тепло. Большеголовый Джучи, нетвердо держась на толстых ногах, словно бы нитками перехваченных в щиколотках, деловито искал что-то в траве. Хоахчин стояла над ним, отгоняя ковыльной метелкой комаров.

– Цзяо шэммо минцзя? 44– Хоахчин наклонилась над мальчиком.

Он, занятый поисками, раздвигал траву, подымал и бросал камешки.

Хоахчин легонько шлепнула его метелкой по спине.

– Цзяо шэммо минцзя?

– Воды минцзя Джучи 45, – торопливо сказал мальчик.

– Хоахчин, не забивай голову ребенку своими цза-минцза! Все равно ничего не поймет.

– Он понимает… – тихо сказала Хоахчин, отошла в сторону, села на траву, спиной к Оэлун и Джучи.

Поредевшие ее волосы были связаны на затылке в узел. Узкая спина сгорбилась. Стареет бедная Хоахчин. Сколько всего вынесли с ней вдвоем! Работящая, бодрая, она всегда была для Оэлун и сестрой, и подругой. Нянчила детей, копала коренья, из старья-рванья умела выкроить одежонку.

– Хоахчин…

Она повернула голову. В острых углах глаз блестели слезы.

– Ты обиделась? Ну что ты, Хоахчин, как можно! Говори с Джучи на каком хочешь языке…

– Спасибо, фуджин. Я не обижаюсь. Многие слова моего языка забыла. И Хо вспомнила. Пропал где-то мой брат, совсем пропал. Ой-е, к чему моя такая жизнь?

– Ну, Хоахчин, зачем говоришь такое? Жив, наверное, Хо. Очень уж далеко земля твоих предков…

– Ой-е, далеко… Весной птицы летят с той стороны, осенью летят в ту сторону. Люди – ни туда ни сюда…

Оэлун почувствовала себя виноватой перед Хоахчин. У нее самой есть дети, внук, а что у Хоахчин? Ничего. Ни одного родного человека.

– Садись сюда, Хоахчин. – Оэлун пододвинулась, уступая ей место на камне.

Хоахчин села, утерла слезы ладонью.

– Помнишь, Хоахчин…

Оэлун не досказала. От юрт к ним направлялись вдовы отца Сача-беки. Старшая, Ковачин-хатун, широкоскулая, морщинистая, сильно прихрамывала на обе ноги, шла вперевалку, будто утка, и опиралась на толстую палку; младшая, Эбегай-хатун, – мать Сача-беки и Тайчу, полная, с обрюзглым лицом, поддерживала Ковачин-хатун под руку. Оэлун не любила этих женщин. Старые бездельницы были только тем и заняты, что ходили по куреню, всех поучая. Они знали все обо всех. Злой дух принес их сюда. Не иначе.

Женщины остановились около Джучи. Эбегай-хатун поманила его к себе, играя пухлыми пальцами, сюсюкая. Джучи увернулся, шлепнулся, на четвереньках добрался к Оэлун, спрятал лицо в подоле халата.

– Пугливый, как ягненок! Не в отца, совсем не в отца. – Жидкие щеки Эбегай-хатун затряслись от смеха.

– Тебе-то откуда знать, каким был в ту пору его отец? – спросила Оэлун.

– И верно. Каким был его отец, я совсем не знаю, – миролюбиво согласилась Эбегай.

– Не знаешь – зачем тебе говорить об этом? – спросила Хоахчин. – Ты фуджин!

Ковачин-хатун стукнула ее по спине палкой.

– Как смеешь сидеть рядом с хатун? Кто позволил тебе открывать рот?

Хоахчин молча поднялась и ушла в юрту. Оэлун, бледная от негодования, тоже хотела было уйти, но подумала, что это будет очень похоже на бегство, и осталась. Ковачин-хатун, охая, села на камень, уперла закругленный конец палки в острый, с обвислой кожей подбородок, проворчала:

– Все перевернулось. Где была голова, там ноги.

– Сами все и переворачиваем! – подхватила Эбегай.