Казимир Валишевский - Павел I

Ссуды выдавались на двадцать пять лет, в размере от 40 до 75 рублей на душу , смотря по местной стоимости залогов, принимаемых банком, ежегодный взнос – шесть процентов, включая сюда и самые проценты и капитальное погашение долга, что уплачивалось билетами этого же банка, приносившими, в свою очередь, пять процентов, вследствие чего их курс повысился сравнительно с номинальной стоимостью; принимая во внимание местные условия кредита, это было почти благодеянием. Не хотел ли Павел расставить ловушку заемщикам и ускорить таким образом их разорение? Это вовсе недопустимо. Этот результат должен был неизбежно получиться на опыте, и некоторые его предвидели. Но создатель учреждения не мог иметь подобных расчетов: он вкладывал в это предприятие слишком большую часть своего собственного состояния.

Начав свои операции первого марта 1798 года, банк в несколько месяцев роздал на пятьсот миллионов рублей (более двух миллиардов франков) билетов, которые, вследствие повышенного курса, тотчас же при размене потеряли от десяти до двенадцати процентов, и аристократическая клиентура учреждения в большинстве случаев безрассудно промотала эти деньги, утратившие свою настоящую цену. Но, делая заемщиков еще более нуждающимися, нежели раньше, а потому несостоятельными, предприятие влекло и для самого залогодержателя, в данном случае государства, не менее гибельные последствия.

Павел, по всей вероятности, увлекся этой известной нам тенденцией играть роль попечительного божества. Подобно худшим демагогам того времени, – или настоящей минуты, – им овладела мечта быть всемирным государством-Провидением, и, не будучи в состоянии «сдержаться», он пожертвовал ради нее своими желаниями и предубеждениями.

Здесь, как и во всем, он, разумеется, не отдавал себе ясного отчета. В толпе своих «служителей» ему нравилось видеть и выдвигать вперед цвет аристократии. Но, с другой стороны, эта фаланга, отличаемая таким образом от остального большинства, тревожила его своими претензиями и нравами, носившими на себе неприятные следы развращающего благоволения Екатерины, а также спешно привитого к ее варварству лоска западной цивилизации; нарядная, порочная и пропитанная вольтерианством, она была ему попросту антипатична. Кроме того, он жаждал популярности, и не было никакой надежды добиться ее в этой среде, которой его понятия о власти, его поступки и даже приближенные, от Аракчеева до Кутайсова, были одинаково противны. Наконец, будучи несравненно больше, чем он сам думал, последователем Монтескье, Беккария и даже Руссо, он не мог не быть на свой лад гуманным покровителем слабых и защитником несчастных. Записки к Марии Федоровне, написанные им во время поездки по провинции, красноречиво обнаруживают его сокровенные чувства в этом отношении:

«Mourom, 18 mai 1798.

Се n’est pas Rome que Mourom, mais je suis entouré de quelque chose de mieux: d’un peuple innombrable qui me comble d’affection…». (« Муром, 18 мая 1798. Муром не Рим, но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, наперерыв старающийся выразить свою безграничную любовь…»)

«Niérekhta, 3 juin 1798.

Si vous prenez les eaux, moi je les traverse tantôt sur une chaloup, tantôt sur un ponton, tantôt dans une nacelle de paysans, qui, par parenthèse, sont infiniment plus aimables que, que… Chut! Faut pas dire, mais bien sentir cela!..» (« Нерехта, 3 июня 1798. Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем… Тш! Этого не надо говорить, но надо уметь чувствовать!..)

Не хочет ли Павел вывести этот несметный народ, итак хорошо к нему относящийся, из тех жалких условий, в которые так недавно ввергло его рабство? Да, без сомнения, облегчив тяжесть его цепей. Но разбить их – это другое дело. Алексей Куракин может об этом думать, потому что в стране царей расстояние от князя до раба невелико. Западные философы должны были высказаться за свободу всех сословий: это были большей частью люди незнатные, естественные сторонники демократии. Российский император не может разделять их взгляда. Антиаристократом он будет охотно, но демократом, нет! Что его удовлетворило бы больше всего, это если бы перед ним и вокруг него распростерлись у его ног все подданные, без различия происхождения, звания и служебного положения, как мужики Мурома и Нерехты, которых рабство, хотя и только что народившееся, уже освоило с их ничтожеством: они лежат в пыли и поднимают только глаза ко всемогущему государю, глаза боязливые и умоляющие, – то есть, если бы водворилось всеобщее рабство. Если бы это было возможно, оно явилось бы воплощением всех грез, идеальным фасадом перестроенного здания! Что же касается перестройки в обратном смысле, то Павел отвергал о ней мысль с отвращением и ужасом. Изобразив самодовольно прием, оказанный ему в прибрежных деревнях Оки, он прибавляет: «Si jamais, si jamais… у a la réforme, il y aura à s’en aller!» И можно легко догадаться, что он хочет сказать. Но что противопоставит он освободительному толчку, внушающему ему мысль об отречении и бегстве, и приближение которого он, между прочим, предчувствует? Он совершенно не знает. Он именно мечтает, колеблется и идет на авось.

Со времени его вступления на престол, одно постановление, имевшее, по-видимому, много последствий и явившееся предвозвестником решительной перемены в общественном строе, привело в волнение крепостных и помещиков. В первый раз крестьяне получили распоряжение принести присягу новому государю. Это означало, что их души не числились уже больше лишь в имущественных инвентарях! В тех, кто приносил присягу, признавали личность, политические обязанности, а следовательно, и права! Они будут свободны!

Хотя в момент Пугачевского бунта Павел не скрывал, что осуждает его, с этого времени, вследствие одного из тех явлений самовнушения, которые так обычны в истории народных движений, он прослыл за поборника и будущего отмстителя крепостных масс, последовавших за успехами лже-Петра III. Сношения «претендента» с масонами, его привычка все осуждать и самый выбор приближенных способствовали распространению этих слухов. Его первые поступки, после получения им власти, подтверждали их: отмена 10 ноября 1796 года чрезвычайного набора рекрут, по десяти с тысячи, недавно предписанного Екатериной; указ от 27 ноября о допущении к правосудию «ищущих вольности людей»; отмена десятого декабря подати, собираемой хлебом, и замена ее по желанию крестьян денежным оброком. В то же время новый государь был холоден с господами и принимал по отношению к ним меры, носившие на себе отпечаток явного недоброжелательства. Нет больше сомнений, это предвестники освобождения!

В провинции, сначала в Орловской губернии, потом, вследствие распространения надежд и радостного ожидания, в губерниях Вологодской, Тверской, Московской, Псковской, Новгородской, Пензенской, Калужской и Новгород-Северской, мужики пришли в волнение. Возбуждаясь все больше и больше, они дошли до того, что уверили себя, будто свобода является не только желанием императора, но что она уже объявлена. Только господа это скрывают, но их хитрости будут разрушены. Крестьяне будут повиноваться одному царю, будут работать и платить подати лишь по его повелению. Даже в Петербурге слуги, большей частью крепостные, сговорившись, представили государю на плац-параде прошение в этом смысле.