Максим Дуленцов - Диамат [Роман]

Вернулись Василий с дедом из тайги под Рождество, принесли Марье на праздник сосенку с шишками, две лосиные ноги да собольи шкурки, а она уж промерзла в выстуженной избе, свернувшись калачиком, прижав к себе братца Кольку двенадцати лет от роду: тот как жевал кору ивы — да так и заснул вечным сном с непрожеванной корой в посиневших губах. Изба стояла на отшибе, замело все, следов к ней не было.

Много в ту зиму в Семисоснах померло народу. Василий Андреевич с дедом похоронили Марью да Кольку. Дед по-староверски перекрестился на восток, прошептал губами молитву. Круглов же простоял, понурив голову, проклиная мир, Бога, которому молился дед, советскую власть и себя — за то, что до сих пор ходит по земле, попирая ее бесцельно, потому как ничего не добился в жизни, а только терял, терял и терял. Причем терял все самое лучшее, самое любимое, то, без чего нет жизни, а есть только бессмысленное прозябание.

Уже на заимке достал он из мешка свой револьвер, покрутил барабан с оставшимися четырьмя патронами, что завалялись в подкладке шинели и не были изъяты при аресте, взвел курок, приставил ствол к виску, закрыл глаза и, удивленно подумав, почему же он не сделал этого раньше, нажал на спуск. Наган щелкнул, и Василий Андреевич с неудовольствием осознал, что выстрела не было — осечка. Он взвел курок вновь, но сильная рука вырвала револьвер.

— Чего творишь-то, грешник? Тут книги святые лежат триста лет, убереженные староверцами от Никона, царя Петра и прочих исчадий ада, а ты самоубивство тут учинить захотел! Ну-ка, на колени, лоб об пол разбей, на восток оборотись, нечестивец! Молись Господу нашему Иисусу Христу! Молись хоть как попы поганые учили, все лучше будет. Прибрал Господь Марьюшку, ангелочка Кольку, сына мово Ваню — значит, так надо, такова его воля. Грешил я много, вот мне и испытания. И тебе испытания. Подумай, как грешил, проси у него прощения, может, даст он тебе избавление от мук. Молись! И не думай даже грех самоубивства брать на душу!

Дед для пущей доходчивости своих слов огрел Круглова по башке старой рукописной Библией в деревянном переплете, но после осторожно положил ее в тряпице обратно на полку над печуркой. Револьвер упрятал куда-то, и ружье свое не давал.

С той поры Василий Андреевич только капканы проверял да рыбу сетями доставал. Но еще не раз пытался он броситься в озеро Чусовское и утонуть, да все никак не мог: то вода мелка, по колено, то дед рядом. И всегда после неудачных своих попыток видел он того волка, громадного, одинокого, явившегося ему в зимний вьюжный день проклятого восемнадцатого года. Волк скалил зубы, будто смеясь над его неудачными попытками уйти на тот свет. Однажды наглый зверь и вовсе вышел на берег Ларевки, расставив мощные лапы на песке под сосной, рассматривая Василия Андреевича, примеряющегося к быстрине под яром, чтобы прыгнуть туда, да дед на помощь позвал, выволакивая из воды морду с серебристым хариусом. Василий помог. Потом спросил:

— Ты его видишь?

— Хде? Кого?

— Вон, под сосной, зверюга…

— Совсем ты, Вася, уже. Нет там никого. Давай, тащи морду, надо высыпать рыбу.

Вася посмотрел на волка. Тот не спеша копал лапой меж корнями старой раскидистой сосны, иногда взглядывая на людей.

Под ту сосну Василий Андреевич и решил перетаскать золото с заимки. В корнях уже образовалась значительная яма от покопушек зверя. Круглов углубил ее так, что все мешки туда вошли, засыпал песком, замаскировал мхом и ветками. Волк не замедлил появиться, обнюхал место схрона, удовлетворенно порычал и исчез, как всегда тихо и незаметно.

Дед помер вскоре после того, как пригнали в Семисосны на вечное поселение людей из далеких украинских земель. Они тоже мерли семьями, старое кладбище разрасталось холмиками без надгробий. Дед ушел тихо, незаметно: просто не вернулся на заимку ночевать. Искал его Василий Андреевич, да не нашел. Ни его, ни ружья. Ружье в тайге было нужно, и пошел он в Семисосны, а там народу — сосланные со всей России, кто выжил зимой без пищи и крыши над головой. В старой избе, где жила Марья, уже кто-то поселился. Зашел туда Василий Андреевич, а там дым коромыслом, игра идет, карточная.

— О, кто пожаловал, — развел руками лысый человек с золотыми зубами в меховой затасканной кацавейке, — ты кто, человече?

Василий Андреевич снял шапку, вытер бороду от дождя, скинул тулуп.

— Жил я тут когда-то.

— Ну, хозяин, стало быть. Садись. Выпей. В карты сыграй с нами.

Говор лысого показался Василию Андреевичу знакомым. Сел. Пить не пил, в карты отказался. Остальные, по виду ушкуйники, продолжали азартно рубиться, только главарь их лысый пристально смотрел на Круглова.

— Слышь, а я тебя знаю. Ты офицер.

— Да какой я офицер, охотник местный.

— Да нет, мне тут рассказали про тебя, Ванька ваш, председатель. Ты офицер. А я тебя самолично в поезде под Киевом видел. Помнишь? Юркий мое погоняло.

Василий Андреевич вспомнил. Точно, в поезде, в семнадцатом, под Киевом.

Юркий удовлетворенно кивнул.

— Ну, даже за встречу не выпьешь?

Штабс-капитан покачал головой.

— Ну и верно, невелик праздник. Скажи-ка мне, мил человек, Ванька про тебя пел, что в деревню ты на телеге приехал, а в телеге той у тебя сокровища немереные были, — правда это?

— Врет.

— Ну, врет не врет, а слухи ходят. Гэпэу тут лагерь строить собирается. Врагов народа наслали, кулаков, да нас немного зацепили, блатных. Но мы ходу скоро, нам бы золотишко не помешало. Помню, ты мужик крепкий. Предлагаю сделку.

Василий Андреевич вопросительно взглянул на Юркого.

— Мы те башлей совдеповских в серебре, а ты нам рыжье. Не обманем, один к… — Юркий задумался, — ну, например, к десяти. Хороший обмен. Тебе вот зачем цацки? Их тут не продать, на них ничего не купить, засветишься — все отберет гэпэу. Соглашайся! Эй, поп, ну-ка тащи сюда самогону еще! Шест, поддай ему, не шевелится совсем!

Из темного угла появилась сгорбленная фигурка с косматыми седыми волосами и бородой. Молодой из блатных ударил его по затылку, старик дрогнул, но не издал и звука, вышел в сени и вскоре вернулся с четвертью самогона.

— Кто это у вас? — спросил Василий Андреевич.

— Опиум для народа это, поп. Чего его не расстреляли — мне неведомо. С нашим этапом топал аж с Харькова. На шестерку не годится — строптив, но за пайку работает. Только долго не протянет, пайку свою с мужиками делит. Помрет, поди, к лету. А что?

— Давай, ты мне этого попа и деньги, а я тебе золото. Идет?

— Идет. У меня два пуда серебра будет, подельники привезут, маляву отправлю завтра. Так что гони мне восемь фунтов рыжья, но чистогана. Ежели в цацках, то все шестнадцать!

— В червонцах пойдет?

— В червонцах самое то. По рукам, ваше благородие, — засмеялся Юркий. — Эй, поп, все, иди, отпускаю тебя, теперь кормись вон у их благородия, он тебя выкупил.