Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

Царские шуты и шутихи, шумно повскакав со своих мест, собаками-ищейками бросились на поиски «грешников». Обнаружив боярина-бородача, бесцеремонно вытаскивали его из-за стола и тащили пред очи «соборного кумпанства».

— Отпустить грехи! — командовал царь.

— Грехи рабу Божию (называлось имя боярина) отпускаются, — пели с веселым задором «соборные певчие». А шуты под это пение уже кромсали большими овечьими ножницами бороду.

После этого грехоотпущенник подводился кем-либо из «синклита» к царю за благословением. И тот под веселый гам всего «Собора» собственноручно вручал «причащающемуся» жбан с вином.

— Милости прошу откушати!

— Пей до дна! Пей до дна! — горланили дружно члены «синклита» до тех пор, пока несчастный боярин не опорожнивал посудину до дна.

Некоторым боярам после такого возлияния удавалось добираться до своих мест за столом и потом вместе с остальными потешаться над другими незадачливыми бородачами. Но были и такие, которые после выпитого тут же падали замертво. И тогда слугам Шеина приходилось относить их в какой-нибудь угол боярских хором для протрезвления.

В этот день, точнее, в эту ночь были резаны не только бороды, но и полы длинных боярских кафтанов.

И хотя Шеин от всего случившегося в его доме не знал, куда прятать свои глаза, праздник, по мнению государя, удался, как нельзя лучше. Все вдоволь насмеялись и повеселились. А те, кто стал объектом насмешек и шуток, похожих на издевательство, сами виноваты. Нечего было являться на новогодний пир с грузом прошлых веков.

После памятного новогоднего праздника интерес царя к Алексею Семеновичу пропал.

Сначала государь долгое время был занят собственным розыском по делу мятежных стрельцов. Более 1700 несчастных было свезено в Москву и Преображенское. В Преображенском приказе Ромодановского было оборудовано двадцать застенков для пыток и допросов. И если Шеин в свое время, к огорчению «князя-кесаря» Федора Юрьевича, особого интереса присутствовать при допросах не проявил, то государь испытывал болезненное желание личного присутствия при пытках и допросах.

«Не государево это дело — смотреть на мучения людей, — рассуждал сам с собою Шеин. — И без него есть, кому заниматься сим прискорбным делом». Но вслух о том — Боже упаси!

Потом была показательная недельная казнь «государственных воров», когда ежедневно более сотни бывших стрельцов лишались живота своего. Тела казненных, иногда уже обезглавленные, развешивались по Белому и Земляному городам и у съезжих изб четырех возмутившихся полков. Несколько было повещено и у ворот Новодевичьего монастыря, напротив кельи Софьи.

Вместе со стрельцами подверглись казни и полковые попы, то ли не сумевшие, то ли не пожелавшие словом божеским удержать своих чад от бунта. Вот и разделили пастыри последнюю участь с неспокойной паствой своей.

Кто-то надоумил патриарха Адриана вступиться за осужденных. Вышел Адриан печалиться к месту казни в Преображенском с иконой Богородицы. Но Петр Алексеевич так гаркнул на старца, что у того и руки, и ноги затряслись.

«К чему эта икона? — брызгая слюной, бешено вращая налившимися кровью глазищами, нервно дергая кадыком, гневался государь на первосвященника. — Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на свое место! Быть может, я побольше твоего почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь… Но я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, против него умышлявших».

Со времен царя Ивана Васильевича Грозного никто так не рыкал на первосвященников.

«Антихрист, чистый антихрист, — зашептались сквозь слезы и причитания родственники казненных. Патриарх же, сгорбившись пуще прежнего, стал удаляться от места казни. Смотреть на происходящее было жутко. Невыносимо жутко.

За казнями были пострижения Софьи Алексеевны и Марфы Алексеевны в иноческий сан. Та же участь постигла и супругу царя — Евдокию Федоровну. И не было больше в миру этих царевен и царицы. Только черницы Сусанна, Маргарита и Елена томились под неусыпной стражей из солдат в женских монастырях.

Последней каплей в разрыве добрых отношений с государем стала грубая выходка Петра Алексеевича на дне рождения у Лефорта. Кто-то из «доброхотов», возможно, сам Лефорт, шепнул царю, что главный генерал, оставаясь без государева пригляда, за мзду выдавал свидетельства на чины — полковникам, майорам и капитанам.

Петр Алексеевич, поверив, пришел в такую ярость, что весь затрясся. Выхватив шпагу, он с такой силой ударил ею по столу, что вся посуда, жалобно звякнув, тут же покинула столешницу.

«Вот так точно я разобью и твой полк, и тебя самого! Да еще кожу с вас сдеру! — топая ногами, брызжа слюной, кричал на Шеина потерявший над собой контроль государь. — Вор! Мерзавец! Мздоимец!»

Алексей Семенович попытался объяснить, что никаких денег ни с кого не брал, что майорское звание он дал только Семену Акимову, переведенному из потешного Семеновского полка в обыкновенный солдатский. Ну, а лейтенантскую должность дал младшему брату Семена, имя которого, хоть убей, не помнит. Но они-то верно служат государю.

«Нет за мной тяжких грехов. Не виновен я», — пытался оправдаться Шеин. — «А-а, ты еще и невиновен, — замахнулся уже не по столу, а на самого «генералиссимуса» шпагой царь. — Убью!»

И точно бы убил, если бы не вступились Никита Зотов да Федор Ромодановский, загородив собой поблекшего побледневшего Шеина. Пришел на помощь и Лефорт, получивший удар шпаги по собственной руке, едва не лишившись пальцев. Слава Богу, что поблизости оказался Алексей Данилович Меншиков, который только и смог успокоить рассвирепевшего самодержца.

Отойдя от гнева, Петр Алексеевич потом, как ни в чем ни бывало, пропировал всю ночь. А вот Шеину после всенародной экзекуции было не до пиров и веселья.

С того памятного вечера Шеина больше на пиры и торжества не приглашали. Он не был официально лишен своего главенства в армии, но его никуда не посылали, словно позабыли о его существовании.

В декабре месяце государь, взяв с собой Лефорта и Федора Алексеевича Головина, отбыл в Воронеж. Там, несмотря ни на что, продолжался строиться флот. Один за другим спускались на воду боевые корабли. Уже даже не тридцатишестипушечные, а сорока и сорокашестиорудийные.

Алексей Семенович скучал без дела и тихо угасал от невесть какой болезни. Приглашаемые им немцы-врачи выстукивали, выслушивали его через деревянные трубочки с раструбами — и пожимали плечами: «Вроде бы, здоров…» Иногда пускали кровь, иногда прописывали какие-то микстуры. Но лучше не становилось.

Чувствуя, что жить осталось не так уж много, через Федора Ромодановского «пристроил» сына Сергея, которому шел четырнадцатый год, в Преображенский гвардейский полк прапорщиком. Отправляя на службу, напутствовал кратко: «Служи верно, сын. Не посрами род наш».