Юрий Качаев - ...И гневается океан [Историческая повесть]

— Хорошо, я согласен. Но зачем же мне везти обратно товары, которые столь необходимы вашему краю? Есть другой выход.

— Какой же?

— Я уплачу миссионерам пиастрами и получу от них квитанции, а вы представите их вицерою. А на какие нужды истратит эти деньги святая церковь, не все ли вам равно?

— И не все ли равно, в чей карман они вернутся? — со смехом подхватила Мария Кончита.

Губернатор погрозил ей пальцем.

— Помолчи, плутовка! Ты знаешь, где твое место? В темнице, ибо ты нарушила запрет губернатора и первой привезла хлеб! Мне это хорошо известно.

— Милый крестный, пощадите бедную глупую девчонку! — Мария чмокнула губернатора в лоб, и растроганный старик, еще раз пожелав молодым всяческих благ, отправился на покой.

Весть о помолвке русского графа с дочерью Аргуэлло распространилась с быстротой степного пала. Окрестные францисканские миссии, стараясь опередить друг друга, снаряжали обозы с продовольствием: оставаться в дураках никому не хотелось. Хлеб стал прибывать в таком количестве, что вскоре его стало некуда девать.

Николай Петрович жил теперь в доме будущего тестя. С утра и до вечера они вместе были в разъездах и хлопотах. Матросы грузили на «Юнону» горох, бобы, муку, ячмень, пшеницу и соль. Испанский гарнизон тоже не сидел без дела: солдаты коптили мясо, возили на корабль воду и работали по дому, готовя очередной бал.

Балы случались почти каждый вечер — то в крепости, то на «Юноне». Испанские огневые пляски сменялись русскими песнями.

За неделю было погружено пять тысяч пудов продовольствия, так что на корабле, заново проконопаченном и сверкающем свежей краской, скоро не осталось ни одного свободного закоулка.

Отплытие было назначено на седьмое мая.

Чтобы не огорчать Николая Петровича, Мария старалась казаться веселой, но это удавалось ей плохо.

Накануне расставания, в час сиесты [92] Сиеста — послеобеденный отдых ( исп .). , когда вся крепость словно вымерла, они сидели вдвоем на веранде.

Океан был безмятежно спокоен. Его густо-синяя гладь, залитая полуденным солнцем, слепила глаза.

В саду над красными цветами мадроны порхали колибри, вялый ветер, будто обессиленный зноем, едва шевелил виноградные листья, и пряно пахло нагретыми травами.

— Расскажите мне еще о России, — попросила Мария, — о дороге, которая вас ожидает…

— Дорога будет долгая и трудная, дружок. Ее непросто описать, но я попробую, — сказал Николай Петрович. — Отсюда до Петербурга четырнадцать тысяч миль. Сначала я поплыву морем до сибирского берега. К тому времени уже настанет зима, и кругом лягут снега, глубокие и чистые до голубизны. В мороз они скрипят, словно плачут. А по ночам в небе пылает холодное зарево — разноцветное, как перья исполинского колибри. Когда я приеду в столицу, будет снова весна. Весной у нас почти не бывает темноты, ночи стоят светлые, и потому их зовут белыми ночами…

— Вы, верно, очень любите свою родину, — тихо обронила Мария.

— А вы разве нет?

— Я готова покинуть ее для вас. Вы бы этого не смогли.

— Через полтора года мы будем вместе, — ласково сказал Николай Петрович, — и никогда больше не расстанемся. Не нужно грустить, моя девочка.

— Мне страшно, милый. У меня такое предчувствие, будто мы уже не увидимся. Но я… я буду любить и ждать вас, пока бьется сердце.

Николай Петрович молча привлек к себе девушку и поцеловал в глаза, полные слез.

В церкви Сан-Франциско шла месса. Под каменными сводами, как чайки перед штормом, метались тревожные звуки клавикордов. Богослужение вел падре Уриа. Из уважения к религиозным чувствам семьи Аргуэлло в церковь пришел и Резанов со своими офицерами.

Коленопреклоненная Мария Кончита горячо молилась, Она просила вседержителя только об одной-единственной милости: чтобы он уберег от нежданной болезни и гибели ее жениха.

Прощальный обед на «Юноне» был короток. Отзвучали речи и тосты за здравие и благополучие путешественников, и все поднялись на палубу.

Старый комендант и донья Игнасия осенили Резанова крестом, братья Марии по очереди обняли его и отошли в сторонку. Он шагнул к невесте. В ее лице не было ни кровинки, и у Николая Петровича больно кольнуло сердце. В эту минуту он проклинал себя, что не сумел настоять на немедленной свадьбе. Тогда бы Мария уехала с ним.

— Я вернусь, — сказал он, целуя девушку. — Слышишь, я непременно вернусь.

Губы Марии были холодны как лед. Боясь, что она потеряет сознание, Николай Петрович сам помог ей спуститься в шлюпку.

Прогремел прощальный салют. Над морем опускался вечер, и в небе проступили крупные южные звезды. Паруса «Юноны» наполнились ветром.

Медленно поворачивался и уходил вкось калифорнийский берег. И пока не упала темнота, Николай Петрович все стоял на палубе с подзорной трубой, словно он знал, что прощается с этой землей навсегда.

«Горе что бусы — одно к одному», — говорит пословица.

В отсутствие Николая Петровича на Баранова свалились новые несчастья. Отправленный в Кадьяк с пушниной бриг «Елисавета» потерпел крушение и выбросился на берег, потеряв большую часть драгоценного груза. Незадолго перед тем из Ситхи ушел на промысел отряд алеутов. У побережья Аляски флотилию настигла свирепая буря, и более двух сотен зверобоев стали добычею океана. А месяц спустя Баранов узнал, что колоши дотла спалили Якутатскую крепость. Двенадцать человек из русских промышленных, оборонявших Якутат, были пытаны и умерли мучительною смертью.

Ободренные успехом колоши решились напасть на русские поселения в Кенаях и Чугацкой губе. На восьми больших байдарах они подошли к Константиновскому редуту, а шесть оставили в устье реки Медной. Их тойон Федор, крестный сын Баранова, явился к начальнику редута Уварову и сказал, что приехал торговать с чугачами [93] Чугачи — индейское племя, которое дружило с русскими. . Уваров, хорошо знавший Федора, не мог допустить и мысли о предательстве.

Но тут военное счастье изменило колошам. На байдарах, оставленных в Медной, находился пленный чугач. Каким-то чудом ему удалось бежать, и он, добравшись до крепости, рассказал Уварову об истинных намерениях Федора.

Уваров взял вероломного гостя под стражу. Это произошло без лишнего шума, потому что все воины, кроме тойона, отправились в тот вечер на праздник к чугачам. С умыслом, а может быть просто с перепоя, но чугачи затеяли с гостями ссору, и праздничное веселье кончилось кровью. Колоши были перебиты до последнего человека.

Узнав об этом, Федор зарезался ножом, который у него не заметили при обыске.