Юрий Качаев - ...И гневается океан [Историческая повесть]

Наконец обе новые мачты красного дерева были поставлены, такелаж исправлен, и Лисянский доложил Крузенштерну, что «Нева» готова к отплытию.

В три часа пополуночи Резанов в сопровождении дона де Куррадо отправился на «Надежду». Над морем уже занималась малиновая полоска зари, но остроиглые южные звезды сияли еще по-ночному ярко.

От дома губернатора до пристани в два ряда выстроился гарнизонный полк. Под барабанный бой мимо торжественно склоненных знамен посланник и губернатор прошли к берегу и уселись в шлюпку. И едва шлюпка отвалила от берега, рассветное небо словно лопнуло и раскололось — это палили все крепостные пушки.

Откушав на «Надежде» чаю, дон де Куррадо дружески простился с Резановым и под гром пушек — на этот раз корабельных — съехал на берег.

Починка «Невы» отняла так много драгоценного времени, что сейчас нечего было и надеяться обогнуть мыс Горн раньше марта. Крузенштерн один знал, сколь свирепы бывают весенние ураганы в этих широтах, и потому торопился. Он решил избегать всякой остановки даже тогда, когда корабли потеряют друг друга. На этот случай Лисянскому предписывалось идти к порту Анны-Марии одного из Маркизских островов и ожидать там «Надежду».

Как и опасался Крузенштерн, мыс Горн встретил корабли крепким ветром со шквалами, дождем и градом. Океан гнал с юга гороподобные валы, и, хотя «Нева» шла почти рядом, с «Надежды» был виден только один ее вымпел.

В низком небе, затянутом оловянными снеговыми облаками, изредка пролетали альбатросы и морские ласточки — предвестники жестокой бури. Барометр упал еще на две линии, ртуть в термометре стояла почти на нуле.

Убрав все паруса и оставив только штормовые стаксели [21] Стаксели — треугольные паруса между мачтами и перед фок-мачтой. , «Надежда» приготовилась встретить нашествие урагана. Он налетел с сатанинским ревом и свистом. Корабль содрогнулся и застонал всем корпусом. Вслед за шквалом нахлынула исполинская волна. Океан с размаху швырнул ее через корабль, выломив из фальшборта два щита и разбив в щепки лежавший на палубе запасной брам-рей [22] Брам-рей — деталь оснастки корабля. .

Весь день и всю ночь бесновался и завывал ураган. Поутру, вместо того чтобы ослабеть, он сделался еще свирепее.

Крузенштерну донесли, что в носу корабля появилась течь. Встревоженный командир спустился в трюм. Течь была незначительной: видно, волны оторвали одну из досок внешней обшивки. Однако и малое повреждение при таком шторме могло оказаться смертельным для корабля.

С виду спокойный и уверенный, как всегда, капитан-лейтенант про себя молился святому Николаю-угоднику, покровителю моряков, прося его уберечь от погибели семьдесят христианских душ.

Ураган успокоился только через сутки. На веревке за борт спустили корабельного плотника, который скоро нашел поврежденную доску и укрепил ее свинцовым листом.

Ветер дул теперь с запада. Словно сквозь сито, он сыпал над морем мелкий холодный бус, похожий и на туман, и на дождь. Видимость была худая, и с «Надежды» несколько раз подолгу теряли из виду «Неву».

Мыс Горн, по счислению, остался позади, и, стало быть, корабли находились уже в Великом океане.

Когда миновали Магелланов пролив, море вновь разгулялось в безудержном шабаше. При этом странным казалось, что ветер был совсем вялый: он не мог даже разогнать висевший над водою туман.

А туман становился все плотнее, и сигнальные пушечные выстрелы с «Надежды» глохли в нем, как в толстом войлоке. Ответов с «Невы» не было слышно.

«Разлучение наше с нею, — записал Крузенштерн в дневнике, — казалось неизбежным, в чем по наступлении ясной погоды мы действительно удостоверились. В сие время широта места была сорок семь градусов девять минут, долгота же по хронометрам девяносто семь градусов четыре минуты…»

По аллеям сада монастырской лавры Александра Невского бежали пожухлые красные листья. Последние листья этой осени.

Николай Петрович шел за гробом жены. Гроб, обитый черным бархатом, по русскому обычаю несли на плечах друзья Резанова. В передней паре были Державин и министр коммерции граф Румянцев.

Из-за высокого роста Гаврилы Романыча гроб плыл косо. Митрополит Санкт-Петербурга, профессор философии Академии наук его преосвященство Евгений поддерживал Резанова под руку и что-то говорил — очевидно, слова утешения. Николай Петрович не слышал его. Перед его глазами стояло лицо живой Анны — и не лицо даже, а одни темные, расширенные от боли зрачки.

У могилы, когда по крышке гроба зашлепали мокрые комья, Николай Петрович очнулся.

Митрополит тихим голосом произнес старославянские слова молитвы и добавил в конце по-русски:

«Кого господь любит, того рано приводит в царствие свое».

«Лжешь, поп! — хотелось закричать Николаю Петровичу. — Твой бог, любя Анну, осиротил двух детей!»

— А Оленьке-то было всего двенадцать дней, — прошептал Николай Петрович и, поднявшись с постели, стал ходить по каюте.

После тяжкого сна сердце билось неровно и больно. Как глупо было думать, что боль обмякнет, если он уедет из столицы куда-нибудь в далекое далеко, где ничто и никто не напомнит ему об Анне. Но воспоминания — это тот единственный груз, от которого человеку не дано избавиться до конца дней своих.

И он вспомнил Анну в другом саду, на берегу Ангары. Этот сад подходил вплотную к дому Шелихова. Они сидели тогда за столом под черемухой, пили наливку и чаевничали. С реки тянуло вечерней прохладой, и Николай Петрович сходил в дом за кашмирской шалью. Укутывая плечи Анны, он встретился взглядом с Шелиховым. И тогда он неожиданно сказал то, что хотел сказать еще месяц назад.

— Григорий Иванович, я прошу руки вашей дочери. Анна согласна.

Шелихов, не отвечая, облокотился о столешницу, и под его большим грузным телом доски жалобно заскрипели. Только через минуту Резанов услышал ответ:

— Ты, Петрович, граф. А мне нужен продолжатель дела моего. Не станет же дворянин в зазорные купецкие дела входить.

— Стану, — сказал Резанов и посмотрел прямо в глаза Шелихову. — А дело ваше, Славороссию [23] Славороссия — так Шелихов называл Русскую Америку. , я не почитаю зазорным…

Топот и шум на палубе прервали воспоминания Николая Петровича. Он надел мундир и вышел из каюты.

По курсу «Надежды» вздымались высокие отрубистые берега острова Нукагивы. Своими причудливыми очертаниями они походили на многобашенный средневековый город.

«Надежда» легла в дрейф, и с нее спустили две шлюпки для промера глубин. По песчаной кромке бухты бегали островитяне, размахивая руками и что-то крича. Потом от берега отчалила лодка с восемью гребцами. Удачно миновав буруны, лодка направилась прямо к кораблю. На ней развевался белый флаг, и этот европейский знак миролюбия до крайности удивил Резанова.