Павел Байдебура - Искры гнева [роман и рассказы]

Наступал вечер. Горизонты таяли, сужались. Где-то там, в степной шири, около терриконов Горловки, вздымались в небо огненные сполохи. Там шли жестокие бои. А здесь — мертво. Иона Савич вышел на шахтный двор, окинул взглядом всё вокруг: чужой, мёртвой казалась родная опустошённая земля. Одиноко маячила разрушенная шахта. Непривычная тишина сковала посёлок. Тлели пожарища. Вглядевшись ещё раз в страшную картину, Савич решил — пора, пришло время исполнить задуманное.

Пять цистерн с бензином стоят под навесом, шестая, открытая, — в стороне, около входа во двор.

К спущенным на землю шлангам подъезжают танки, машины. Здесь набираются они сил, отползают и несут смерть шахтам, сёлам, несут смерть тысячам советских людей…

"Пора!" — подгонял себя старый Иона и всё же не двигался с места. Ветер утих. Тысячами невидимых струн звенела земля. Волнистая даль манила Савича в степное раздолье.

Ионе вдруг показалось, что он стоит у калитки своего дворика и его откуда-то тихо-тихо зовёт внучка Верочка. Он готов идти на этот зов неведомо куда, лишь бы только отдохнуть, забыться…

Нет, он знает, Верочка уехала с матерью. Её здесь нет. А он остался охранять дом и сторожить шахту. От шахты он никуда не пойдёт, никуда! Да только нет уже шахты, нет и дома. Ничего и никого нет… Есть только враги. Здесь их пушки, машины, бомбы. Вот они, эти проклятые, фашисты, гогочут, мудрят что-то около цистерн.

"Поджечь! — решает Иона Савич. — Да, это было б хорошо — поджечь. В печи тлеют специально подготовленные дрова. Взять тлеющую палку и — на цистерну. Но фашисты могут успеть выбить её из рук… А может, облить полено керосином, чтоб лучше горело, и тогда… А может?.."

От мысли, которая вдруг возникла, Иона Савич даже вздрогнул, почувствовал, как будто мороз пронизал всё тело и сердце будто на миг остановилось.

"Что?.. Боишься, а?.. — подумал сердито. — Боишься?.. Но нет. Нас, шахтёров, не свяжешь ни верёвкой, ни угрозами! Мы ещё покажем врагу!.." Иона Савич решительно бросился искать спрятанную в сенях бутылку с керосином.

В руки въедалась, жгла вонючая жидкость. Но старый Савич терпеливо ждал, стоя у дверей. Наконец часовой прошёл середину двора, обошёл вокруг цистерн и направился в угол, к ограде. Отходит всё дальше и дальше… Вон его серая сутулая фигура уже едва маячит. Ещё шаг, ещё…

Фашисты не заметили, как старый Иона, охваченный пламенем, выбежал из сторожки, стрельбу они открыли, когда он уже не бежал, а катился к открытой цистерне.

Пона Савич вскочил, сорвал с плечей пылающий пиджак и швырнул на цистерну. Лавина огня сотрясла землю, поглотила цистерны и танки…

1942

Землю укрывала ночь. Яростно вихрила густая позёмка-метелица. Непрекращающийся ветер ровнял степь, нагромождал сугробы, утихал и внезапно снова поднимал и гнал белую завесу куда-то в степной простор. В шальном разгоне он налетал на опустошённое шахтёрское селение, на мгновение останавливался около кранной избы и вершил белую степу до самой крыши.

На холодной печке лежала старая Явдоха. У изголовья она положила краюху хлеба, сумочку с фасолью, несколько картофелин и луковиц — всё, что осталось для жизни.

В избе хозяйничали немцы. Что они делали, старуха не видела. Она только слышала, как шарят по всем углам, переворачивают всё вверх дном и о чём-то по-своему лопочут. Старухе казалось, что в её избу вдруг забежала свора голодных собак и подняла хриплый лай.

Уже несколько раз фашисты подходили к ней, требовали, чтобы она растопила печь. Но Явдоха упёрлась и не желала слезать с печки.

— Больная, — отвечала коротко.

Даже тогда, когда один из немецких изуверов раскричался и ткнул её в ногу штыком, Явдоха не поднялась.

"Да поиздыхайте вы все, ироды, а прислуживать не буду!.." — решила твёрдо. А сердце грызла досада, что она, старая, всё же не сдержала слово, и хотя не прислуживала этим проклятым фашистам, но пьют они воду в её избе и из её кружки. А ведь те приказывали…

Из туманной мглы вдруг выплыли и предстали перед глазами Явдохи свои, невыразимо милые… Вот они идут степью… Катят по дорогам машины, пушки, заполнили всю степь… Дотлевает разрушенное селение, дымит земля… А они идут на восток — где-то из-за горбатого берега Луганки взвиваются сокрушающие молнии.

Над селением, над шахтами кружил огненный вихрь, летала видимая смерть. А она, старая Явдоха, сидела у дороги вблизи родной, чудом уцелевшей избы и угощала бойцов яблоками, поила из кружки водой и молча провожала в дорогу. И хотя каждый, кого угощала, утешал, обещал скоро вернуться и она верила им, жгучая боль всё же терзала изболевшееся сердце, уходили ведь бойцы с родной земли.

Последним подошёл смуглый гоноша. Поздоровался, взял из её рук краснобокое, полосатое, как разрисованное пасхальное яйцо, яблоко и усмехнулся по-детски просто, искренне. Затем глянул на неё и сказал: "Спасибо, мама". Так говорили все, кого она угощала. Но юноша, казалось, выговорил эти слова как-то иначе. В нежном слове "мама" старая Явдоха уловила неизмеримую глубину сыновьего тёплого чувства. И растрогалась, заплакала. Молодой боец смутился, начал успокаивать, показал фотографию уже пожилой женщины — своей матери. Говорил, что скоро вернётся домой этими же шахтёрскими дорогами. А когда уже уходил, сказал сурово и твёрдо:

— А тем, — махнул рукой в ту сторону, откуда подходили немцы, — смотрите, чтоб ничего… Даже воды не давайте… — Затем поправил на плече винтовку и исчез в волнистой широкой степи.

"Даже воды не давайте… — повторила Явдоха. — А что поделаешь? О, если б могла — душила б проклятых!.."

В избе не затихал лающий гомон. Но старуха уже нм на что не обращала внимания. Она погрузилась в свои думы, старческие и грустные, и они, как колышущиеся волны, то уносили её в давнее, отжитое, полузабытое, то возвращали обратно, и едкая скорбь бередила душу. Одна, даже не с кем словом поделиться. Одна, вокруг — враги…

Вдруг старая Явдоха услышала родную речь. Обрадовалась, заволновалась, быстро поднялась и выглянула из-за дымохода. Посредине избы стояли со связанными руками два раненых красноармейца. Стояли простоволосые, разутые. У пожилого на голове и на лице ещё свежие раны. У молодого, почти мальчика, из бессильно свисавшей руки стекала на пол кровь.

Старая Явдоха оцепенела, немигающими глазами смотрела на бойцов — хотела узнать, кто они — может быть, знакомые. Затем перевела взгляд на толстомордого, с отвисшей губой фашиста, который, по-кошачьему выгнувшись, искажая русские слова, что-то выпытывал у пленных. Бойцы молчали. Вдруг фашист взъярился, выскочил из-за стола, а размаха ударил в висок молодого, свалил его на пол, потом сбил с ног пожилого и начал топтать пленных ногами.