Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

— Так чем же кончилось с крепостными Замойской? — спросил Мацкявичюс.

Дымша горько вздохнул:

— Плохо кончилось, ксендз. Когда толпа отказалась повиноваться и выдать вожаков, Тышкевич с войсками и конными жандармами напал на людей. Кого ранили, кого растоптали насмерть. Многих арестовали, выпороли, другие разбежались.

— Ничего, ничего, — процедил сквозь зубы Мацкявичюс. — Наступит день — они снова соберутся, уже с косами, топорами, ружьями. Припомнят свои обиды и панам-дворянам, и губернаторам.

— Таким же образом подвизался граф Тышкевич и в Вильнюсском уезде — в имениях панов Котвича, Домейки и других. Всех не перечтешь. Такие же известия идут и из Швенченского уезда, — добавил Лукошюнас. — Просто удивительно — будто кто в одно время поднял наших людей против панов.

Мацкявичюс мимоходом стукнул по столу косточками пальцев:

— Нужда, голод, порка, несправедливости помещиков и начальства — вот кто поднял наших людей!

— Скажу еще про вотчину пана Скирмунта — Шементовчизну в Швенченском уезде, — продолжал Лукошюнас. — Там на манер графа Тышкевича постарался граф Олсуфьев, ротмистр императорской гвардии.

— Графам оно и к лицу, — озлобленно усмехнулся Мацкявичюс. — Чем именитее пан, тем меньше у него человеческих чувств.

— А крепостные пана Милачевекого, имения Жодишкяй собрались, ксендз, возле сельского распятия и принесли присягу — никаких крепостных повинностей больше не выполнять. Вот каких людей воспитали панские розги.

— Верно, Лукошюнас, — поддержал ксендз и вдруг улыбнулся: — Не зря нас отцы учили: "Розга здоровью вредить не может, розга ум в голову вложит".

— Ну, теперь наша очередь, ксендз, — перебил Дымша. — Вот крепостные пана Скродского уже отказались идти на барщину.

Ксендз проницательно глянул на шляхтича:

— Это вы их взбунтовали, господин Дымша?

— Нет, сами, собственной головой до этого дошли.

— Оно и хорошо, что своей головой. Подстрекать их ни к чему. Успешнее всего поднимают их панские розги и обиды, чинимые царской властью. Об этом мы не должны умалчивать.

— Но появляются и подстрекатели, ксендз, — заметил шляхтич. — Недавно заявился ко мне с самого Биржам некий Мулдурас, беглый солдат. Прежде я встречал его у пана Белазараса. Удивляюсь, как он до сих пор не попался в лапы жандармам. Наверно, знаешь его, мастер Бите?

— Как не знать! — отвечал Бите. — Пан Белазарас сколько раз его выручал. Думаю, он сам свою голову жандармам в пасть сунет.

— И что же этот Мулдурас? — нетерпеливо допытывался Мацкявичюс.

— Оказывается, приволокся ко мне из села Шиленай, где разъяснял манифест крепостным Скродского.

— Такой ученый?

— Ах, ксендз! Наговорил кучу всякой бессмыслицы. Вбивал людям в голову, будто паны спрятали подлинный манифест, а огласили фальшивый.

— И те поверили?

— Ксендз, нет сегодня такой нелепости, в которую бы не уверовали люди.

— А это означает, господин Дымша, что жизнь становится невыносимой и народ начинает верить небылицам.

Мацкявичюс большими шагами прошелся по комнате и снова остановился у стола. Голос его зазвучал твердо и внушительно.

— Правильно говорят люди: манифест фальшивый, ибо не удовлетворяет их надежд. Подлинный манифест объявим мы! Да, господа. Наступит день — и он не за горами, — когда мы дадим людям и волю, и землю! Подлинный манифест уже составляется — под боком у царя. Это будет боевой манифест. Готовят его не императорские комитеты, по борцы за народное освобождение — Чернышевский со своими друзьями в Петербурге, проповедует его герценовский "Колокол" в Лондоне. Слыхали о них? Я преклоняюсь перед Герценом. Благородное сердце, светлый ум! — приподнятым голосом, со сверкающими глазами продолжал Мацкявичюс. — Погодите, кое-что вам покажу.

Ксендз вышел в соседнюю комнату и минуту спустя вернулся с несколькими тонкими книжками.

— Вот это "Колокол", — сказал он, кладя книжки на стол.

Он открыл одну книжку и, водя пальцем, прочел:

— "В Москве и губерниях непрерывно секут розгами крепостных, особенно дворовых, за то, что они толкуют об освобождении". Крепостному нечего ждать милости от царя и панов, — продолжал ксендз, вертя в руках книжки. — Три года назад в "Колоколе" прозвучал суровый голос: "Слышите ли, нуждающиеся, ваше доверие к царю — бессмысленно. Кому теперь доверять? Помещикам? Никогда! Они — заодно с царем, а царь их явно поддерживает. Доверяйте только себе, только силе собственных рук: точите топоры, и — за дело! Разрушайте крепостное право, как сказал царь, снизу!"

Стальная нотка зазвенела в голосе Мацкявичюса.

— Разве не замечательно? — обратился он ко всем. — Это то, что нам нужно и сегодня. Слова словно вырваны из наших сердец!

— А крепостное право упразднили и без топоров, и не снизу… — отозвался неуверенно Дымша.

— Это мнимая отмена крепостного права! — воскликнул Мацкявичюс. — Так отменили, чтобы розги остались! Верховный комитет по реформе и проектировал: упразднить крепостное право, а оставить порку! Казалось — это бессмыслица, враки. Послушайте, как отозвался на этот проект Герцен ровно три года назад.

Ксендз взял у Дымши книжку и прочел:

— "Если это правда, пусть же первый топор, который они, господа, заставят подняться этим постановлением, падет на головы преступников!" Сегодня мы видим, что это правда. Розги остались! Топор обрушится на головы преступников! — крикнул ксендз и стукнул книжкой по столу.

На лице Лукошюнаса, между бровями, обозначилась крутая морщинка, а узкие губы сжались еще крепче. Бите глядел вдаль, а Дымша нервно барабанил по столу. Акелайтис почувствовал, как холодная дрожь прошла по спине.

Мацкявичюс, понурив голову, закинув руки за спину, тяжелыми каблуками стучал по полу. Потом снова заговорил низким голосом:

— Крепостное право якобы упразднили, но розги оставили, а землю хотят обложить выкупом дороже, чем она того стоит. Три года назад, к сожалению, выкуп одобряли и издатели "Колокола". Но к их чести следует сказать — они сами опубликовали и такие слова протеста: "Как! Вы требуете, чтобы мужик выкупил свои человеческие права вместе с клочком земли, окропленной кровью и потом его и его отцов? Но скажите, ради бога, как, почему, за что крестьянин должен нести бремя выкупа?!" Сегодня мы видим, что так рассуждают и крестьяне в Литве. Ярость поднимается в сердцах наших людей. Мулдурас и ему подобные — вестники гнева и мщения. И мы — такие же глашатаи, господа, хоть и действуем иным путем. Наступит день, когда нашим землякам понадобятся наши слово и дело, жизнь всех нас. О чем задумались, господин Акелевич? — внезапно обратился он к молчавшему все время Акелайтису.

Тот встрепенулся, словно пробужденный от тяжелого сна.