Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

И при этих словах как снег на голову сваливается парень, с которым девица той же осенью сыграет свадебку.

Казис Янкаускас любил, застигнув врасплох певуний с их сужеными, нагнать на них страху какой-нибудь неожиданной проделкой. Однажды он, блея, кубарем подкатился из-за куста под ноги Катрите, которую Пятрас Бальсис пришел проведать во время пастьбы. Не сдобровать бы Казису за такую проказу, если бы он, проворно увернувшись от тяжелой руки Пятраса, не улизнул в кусты.

Живым, веселым нравом напоминал молодого Янкаускаса Норейка, хотя он и на десять лет старше Казиса, года два как женат. Теперь уже остепенился, но охотнее водится с молодежью, чем с пожилыми хозяевами. В работе ему помогают младший брат, две сестры и мать. Отец умер сразу же после свадьбы сына. Норейки живут в ладу и согласии, поэтому их уважает все село, только старикам не нравится дружба молодого хозяина с парнями и подростками.

Другие хозяева Шиленай — Якайтис, Вашкялис, Бержинис с зятем Жельвисом и еще кое-кто — ничем не примечательны. Односельчане — только и всего.

На другом краю, чуть подальше от околицы, где сельская дорога упирается в большак Пабярже — Багинай — Сурвилишкис, стоит шиленская кузница. Там бывают не только местные, но и заказчики из других деревень, особенно из Палепяй. Нередко увидишь возле кузницы и проезжего, остановившегося что-нибудь поправить в повозке или бричке. Шиленский кузнец Дундулис слывет по всей округе умелым мастером.

Примерно в полутора верстах, где дорога пересекает проселочную Сурвилишкис — Паневежис, на перекрестке торчит старая, всем известная корчма. Часто, особенно по субботним вечерам, встретишь здесь управителей, приказчиков, войтов багинского и ближних поместий, шныряющего по всей округе жандарма, стражника, а порою — тех крепостных, что в позапрошлом году не давали зарока трезвости или, несмотря на присягу, не могут удержаться, чтобы не залить горя квартой сивухи. Среди них и Кедулис, Сташис и Бразис.

Тяжелое крепостное ярмо с давних пор мытарило село Шиленай. Барщина, подати, шарварки и толоки, порка до крови за ослушание и малейшую провинность, казалось, должны были сделать людей унылыми, замкнутыми, боязливыми, покорными и бессловесными. Правда, попадались и такие. Но большинство несло свое бремя стойко, терпеливо, не поддаваясь унынию, преодолевая боль и тоску.

Старики, пережившие все крепостные тяготы, утешались тем, что им уже редко приходится брести на барщину и сталкиваться с паном, управителем, приказчиком. Молодые противились гнету со свойственным юности упорством. Молодежи в Шиленай много. Чуть не в каждой усадьбе толклись две-три девицы, два-три парня, не считая подростков. Все они дружили, водились между собой, не обращая внимания на отношения между родителями. Возвращаются с барщины — поля звенят от песен и припевок. А когда выгоняют и пригоняют стадо, из-за рожков, дудочек и свистулек, щелканья бичей и гомона ребятишек на сельской улице и во дворе нельзя и соседа услышать.

Но веселее всего в Шиленай по субботним вечерам. В пятницу и субботу шиленцы на барщину не выходили, а работая на своих усадьбах, огородах, полосках, словно забывали о поместье, держась теснее друг к другу. Трудиться здесь тяжелее, чем в поместье, зато работаешь не на пана, а на себя, и ни управитель, ни приказчик не бродят по пятам с плеткой. В субботний вечер всякий вздыхал с облегчением. Молодые, забежав в избу и чего-нибудь перекусив, удирали на улицу. У двора Янкаускасов уже вертелось несколько парней и девиц. Казис с каждым заговаривал, смешил, поддразнивал. С другого конца деревни появлялись Бальсисы: Пятрас и Винцас, а потом и Гене с Онуте. С противоположной стороны спешила толстушка Марце Сташите, а сыновья и дочери Кедулиса, даже не выходя со двора, могли через забор перекидываться шутками с собравшейся ватагой. Привлеченные веселой беседой, выбегали на улицу и другие.

Больше всех знал песен Пятрас Бальсис, но первым запевалой был Винцас. Как утихнут шутки и проказы, Пятрас толкает брата в бок:

— Ну-ка, Винцас, заводи «Выйдем в поле да посмотрим». Эту легко подтягивать.

И Винцас тут же запевал высоким, звонким голосом:

С пением чаще всего шли к Галинисовой липе и, казалось, будто само дерево подпевает молодежи, радостно трепеща листвой до самой верхушки.

Иной раз шли через все село до кузницы. Дундулис выходил навстречу со скрипкой и черными, загрубелыми от молота и искр пальцами на редкость ловко выводил танцы — суктинисы, польки и клумпакоисы. Молодой Янкаускас отыскивал какую-нибудь звякающую железку, другой выкатывал бочку, и, отбивая такт, они вторили Дундулисовой скрипке. На площадке перед кузницей вскоре начинали кружиться и притоптывать пары. Устанет Дундулис и уже не может держать в руках скрипку — начинаются хороводы и игры с песнями, смехом, выкриками.

Вечерняя заря ушла далеко на север. Блеклое небо летней ночи с редкими звездами, приникнув к земле, временами легко вздохнет, и прохладное, еле ощутимое дуновение воздуха ласкает разгоревшиеся щеки, шуршит в листьях осины, раскинувшейся за кузницей. Сквозь едкий дух курных изб от палисадничков пахнёт живительным ароматом мяты, душистого горошка, резеды. Изредка с дороги поднимется жаркая волна, пропитанная песком и пылью.

Село уже спит. Редко где, на завалинке, притулившись к еще не успевшим остыть бревнам, сидит старик или старушка, прислушивается к песням молодежи и беспокойно ждет возвращения своих. Давно ведь уже пропели первые петухи.

У кузницы затихает. На дороге слышатся разговоры, приглушенный смех. Кое-где скрипят ворота, двери. Возвращаются молодые домочадцы. Усталые, но довольные направляются кто в клеть, кто на сеновал, падают на постель и сразу же засыпают молодым богатырским сном.

А старик глубоко вздыхает. Вспоминает юность. Ведь и он плясал и пел под Галинисовой липой и у кузницы. Только люди были другие. Миновала молодость, миновала жизнь. Люди-то изменились, а беды прежние. Доживут ли его внуки до лучших времен? Все толкуют в народе, что вскоре станет иначе. Но разве в дни его молодости об этом не поговаривали?

Встанет старик, поглядит на восток, где небесный багрянец разгорается все ярче, перекрестится и уйдет в избу, на печку.

Запевают вторые петухи.

На другой день после Кедайнской ярмарки всем крепостным поместья Багинай стало известно, что там объявили царскую грамоту про конец панщины и что Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис собственными ушами слышали чтение манифеста. Поэтому и шли с расспросами то к Бальсису, то к Пранайтису.