Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

— Царь, говоришь? Царь, может, и дал бы. Земли ему жалко, что ли? Да ведь он далеко, в Петербурге, не все примечает и слышит, что тут творится. Царь, может, и хорошую грамоту написал, может, и предоставил землю и волю, только губернаторы и генералы с епископами стакнулись, запрятали подлинную грамоту, а народу другую зачитали. Такую, какая им по душе. Чтобы вам еще два года на барщину вышагивать и свою землю выкупать, а панам вас судить и пороть. Вот вам какую грамоту читали в костелах и на рынках! Хитро там все подстроено. Не вашим мужицким головам это раскумекать. А кто не соображает, тот и радуется, будто найденной подковке.

Крестьяне едва верили своим ушам. Норейка еще пытался возражать, но незнакомца нельзя было переспорить. Говорил он пространно и о самых разных делах. Из его шумных речей становилось ясно: побывал он и в Петербурге, и в других городах, видел всяких важных панов и генералов, знает, где министры живут и в каких каретах разъезжают.

— Может, и самого царя видал? — насмешливо поддел его Даубарас.

— А как же! — откликнулся тот. — В царской столице. Он тогда парад войск принимал. Сам верхом, а кругом князья да генералы. Щеки надутые, весь волосами оброс, только подбородок бритый, а глаза навыкате, как клецки.

Теперь уже крестьяне смотрели на незнакомца с особенным интересом и даже с уважением. Шутка ли — царя встречал! Кто же он такой? Никто не мог ответить. Только Даубарас, перевидавший на своем веку немало всякого народа, еще раз подозрительно оглядел незнакомца. Не беглый ли солдат? Но старик ничего не сказал, только продолжал молча разглядывать проезжего и слушать.

А тот хвалился, что немало навидался и наслышался в столице, и все возвращался к царскому манифесту, утверждая, что паны припрятали подлинную грамоту, а объявили другую, которая еще на два года затягивает барщину и оставляет землю панам. Крестьяне уже начинали верить, и прежде других — Даубарас.

— Коли уж царь людей пожаловал, — прикидывал вслух старик, — так и предоставил бы и землю и волю. А так ни то ни сё. Опять два года кабалы, а потом еще выкуп, да и то с панского согласия! Панам с этого — прибыль, а нам, и детям нашим, и детям детей наших — вечное ярмо!

— Верно! — воскликнул проезжий. — Потому я и говорю: не подписывайте панам никаких бумаг! Обождите. Царь дознается и велит прочесть свою доподлинную грамоту. Тогда все иначе пойдет. Получите землю безо всякого выкупа.

— А как с барщиной? — спросил Норейка. — Работать на пана или нет?

Проезжий отрезал, широко взмахнув рукой:

— Дураками надо быть, чтобы работать. Будете панов слушаться и на них спину гнуть — все останется по старинке. Паны царю скажут, будто вы ни земли, ни воли не желаете, дескать, вам и так хорошо. И царь панов послушается.

Тем временем кузнец поправил удила, незнакомец взнуздал лошадь.

— Сколько тебе за труды, коваль? — обратился он к Дундулису.

Кузнец был остер и боек на язык.

— Эх, что с тебя взять… — отмахнулся он. — Увидишь царя — замолвь словечко, чтоб приказал он и Дундулису хоть полнадела нарезать тут же, возле кузнечного огорода. Надоело у горна жариться, дым да искры глотать.

Громко рассмеялись крестьяне, но незнакомец не рассердился.

— Ладно, коваль, запомню. Коли не у царя, так, может, где в другом месте когда-нибудь мое слово вес будет иметь… Спасибо, коваль, за починку, а тебе, дяденька, за табачок, — кивнул он Даубарасу. — Добрым словом вас помяну.

Он уже садился в седло, но, словно спохватившись, опросил:

— А как, мужики, самым ближним путем добраться до Дымши? Может, слышали — шляхтича, лекаря?

Лекаря Дымшу, шляхтича, все шиленские отлично знали. Проживал он всего в какой-нибудь миле отсюда, в казенных лесах, Сын у него служил лесничим, а сам Дымша разъезжал по округе, занимаясь ремеслом ветеринара и фельдшера. В народе его очень любили и уважали за отзывчивость, доброе сердце, жизнерадостность, а особенно за то, что не водил дружбы с панами, вместе с крепостными проклинал Скродского и все твердил — скоро наступят лучшие времена и люди получат землю. С самыми надежными лекарь Дымша исподтишка толковал и против царя и царской власти, оглядевшись, нет ли чужих, нашептывал, что поляки собираются подняться против правительства, что восстанет и Литва.

Вопрос незнакомого верхового снова подстегнул любопытство крестьян.

— А что? По делу к пану Дымше? — не выдержал Кедулис.

Но незнакомец опять отвечал таинственно:

— Может, по делу, а может, и без дела — не поймешь. Что для меня дело, для другого безделье… Так по какой дороге всего ближе?

Крестьяне стали объяснять, как проехать к Дымше. Их доверие к незнакомцу возросло. Видать, неплохой человек, коли едет к лекарю, да еще без видимой надобности. Может, родня или добрый приятель.

Проезжий, выслушав указания, вскочил в седло и, подхлестнув коня, затрусил к лесу, синевшему вдалеке.

Проводив незнакомца, шиленцы не торопились по домам. Разговоры о манифесте, крепостном ярме, панских происках не выходили из головы, Надвигались весенние работы. Скоро погонят на барщину, Идти или не идти? До чего въелось в плоть и кровь это проклятое крепостное право! А ежели воспротивиться… Может, и есть другая царская грамота?.. Не иначе — есть. Не будь ее, сами паны и этакой бы не придумали.

Докурив трубки и покончив с делами в кузнице, крестьяне разошлись. В деревне всякий рассказывал соседям об услышанном. Кое-что знали и односельчане. Слухи, толки, пересуды все росли, разбухали.

Когда ветер ранней весны в полдень разгоняет тучи и волна тепла захлестывает поля и деревню, люди выходят во двор, глядят на небо, на луга да пашни и раздумывают: еще день-другой, и придется запрягать волов и пахать свои полоски.

В такое вот теплое утро, уже в середине апреля, у сарая возился с хозяйственной снастью старый Бальсис со старшим сыном Пятрасом.

Бальсис — человек прилежный и предусмотрительный. Ко всякому времени года готовился заранее. Поэтому и теперь, с наступлением весны, начал заботиться о приближающейся страде. Прежде всего вытащил из-под навеса соху. Повертел, приподнял, налег на рукояти — ничего, оглобля выдержит, только полоз разболтался, придется подвязать новыми подтужинами. А где же сошник?

— Пятрас! — крикнул он сыну. — Нет ли где сошника?

Сын вышел из-под навеса с куском железа — один конец заострен, а другой согнут так, чтобы насадить на полоз.

— Вот, — показал он отцу на сошник.

Отец повертел, обмахнул ладонью и оглядел со всех сторон.

— Заржавел… Ржа разъедает. Не положили, как надобно…