Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

А Адомелис светился какой-то невыразимой, из глубины души брызжущей радостью. Жадно следил за каждой вспышкой молнии, ловил всякий удар грома, вслушиваясь в то затихающие, то грозно грохочущие раскаты, пока они окончательно не замирали вдалеке. Тогда он восхищенно оборачивался к пузырящимся лужам или к Извилистому потоку, который нес по двору стебли, перья, щепки и зарывался в песок.

Буря быстро промчалась. Когда туча перешла на восток, с запада небо стало светлеть, желтеть, вскоре появились синие островки. Кое-где запестрели полосы солнечных лучей, и вот на сползшей вниз темно-серой туче появилась огромная радуга, переливаясь всеми цветами.

Адомелис смотрел на эту чудесную ленту, упиравшуюся концами в землю. Но вскоре остатки тучи укрыли солнце, лента потускнела и пропала, исчезло и восхищенное выражение с лица Адомелиса.

— Пойду я домой, Пятрас, — тихо произнес он. Взгляд его затуманился, веснушчатое лицо еще посерело, он словно съежился, стал меньше ростом, тихо выскользнул за калитку и исчез.

Пятрас принялся прокапывать во дворе канавки, чтобы скорей стекала вода.

Это лето было тяжелым не для одних только шиленских Бальсисов. Вся деревня жила впроголодь, не зная, откуда наскрести пригоршню-другую зерна, чтоб истолочь его в ступе и испечь хотя бы мякинника. Такой хлеб осторожно вытягивали из печи, но, когда резали, он все равно рассыпался, и есть его приходилось горстями. Счастливчики, у кого корова поудойнее. Из остававшегося молока женщины сбивали масло, выжимали сыр, а коли хорошо неслись куры — собирали дюжину или целых полкопы яиц и все везли в Кедайняй или Паневежис, чтобы купить ржи. Другие обращались за помощью к королевским или чиншевикам, если среди тех водились родня или знакомые.

Когда Винцас Бальсис воротился с зерном и гостинцами, в семье был большой праздник. Отец пересыпал рожь из ладони в ладонь, внимательно разглядывал, пропускал зернышки, как воду, между пальцами, ощущая несказанное удовольствие, когда они легко соскальзывали обратно в мешок.

— Хороша ржица! — восхищался старик. — И мякины не видать. Достать бы такой на семена. Осенью опять Винцаса отряжу — может, Антанас обменяет какую-нибудь мерку.

Мать и дочери отведали теткиного рагайшиса и сыра. До чего рагайшис вкусный! Мягкий, рассыпчатый, выпеченный, а пахнет!.. Ну, сыр как сыр — и наш не хуже…

Пока отведывали гостинцы, Винцас рассказал про Лидишкес. Все дивились дядиной жизни. Но Винцас от дяди не в особом восторге:

— Скуп. Все, как у купца. Думаете, зерно легко выдал? На продажу, вишь, ему требуется, денег, дескать, много надобно. В Паневежисе, мол, хорошо платят. Только тогда отсыпал, когда Пятрас сказал, чтоб из жалованья удержал. В клеть меня не допустил, а там, говорят, в закромах всякого хлеба немало. И муки полный чан.

Отец заступался за дядю и даже не очень-то верил Винцасу. Антанас с малых лет был добросердечным. Да и как подрос, никого не обижал, помогал, сколько мог. Как же он так переменился?

— Богатство спеси сродни. У кого мошна туга, тому больше и хочется, — рассуждал Винцас.

Мать очень беспокоилась за Пятраса. Не много сумела она выведать от Винцаса. Поэтому, улучив минутку, опять перевела разговор на старшего сына:

— Довольно уж дядю обговаривать! Трудится, бережет, вот и разжился. Кому бог подает, у того и есть. Лучше про Пятраса расскажи. Не позабыл ли он нас у этих королевских?

— Много ли я его видал? Даже поговорить не успел, — оправдывался Винцас. — Про нас не забыл, а пуще всего — про Катре. Как я сказал, что она в поместье, будто его кто ножом полоснул. А я утешал и Катре выгораживал, только не очень-то он мне верил.

Так и не разузнала Бальсене про первенца. Одним была довольна, что в Лидишкес житье не только побогаче, но и поспокойнее. Пожалуй, Пятрас там не впутается ни в какие передряги.

Так и подмывало Бальсисов, особенно женщин, рассказать соседям, что Винцас проведал дядю, похвалиться рожью, гостинцами. Однако заранее было уговорено — никому ни слова. Про лидишкского Антанаса Бальсиса знали на селе немногие, а пока Пятрас там скрывается, лучше никому и не заикаться. Но Катре решили дать знать. В поместье и в хозяйстве работы было много, и потому ни Винцас, ни девушки всё не могли выбраться навестить Катре. Наконец представился неожиданный случай с нею встретиться.

Старый Даубарас после несчастья уже не вставал с постели, с каждым днем ему становилось все хуже. За несколько дней перед поездкой Винцаса в Лидишкес по селу пронеслась весть, что больной совсем ослаб, задыхается, кровью харкает, а иногда и человека не узнает. Тяжелым бременем лег недужный в такую пору на плечи дочери Пятре и ее мужа Микнюса. Зять с работницей Евой выбивались из сил, чтоб за четыре дня выполнить барщину, а в остальное время управиться с работой в хозяйстве. А Пятре и дома все справить, и за детишками приглядеть, и за хворым ухаживать. А тут кончаются хлеб, и крупа, и забелка, хоть ты разорвись, хоть живьем в могилу полезай! Одно счастье — Буренушка отелилась, и молока хватает для ребят и больного.

В начале июля уже всей деревне было известно, что дни Даубараса сочтены. Односельчане, хоть у самих много забот, по мере сил старались помочь больному и его семье. Хорошим соседом был Даубарас, по всей деревне самый работящий и разумный. Где в хозяйстве побольше работников, оттуда высылали парнишку или девчонку то навоз высыпать, то вспахать, взборонить, сено скосить, а иногда и денек отработать на барщине. Шиленские хозяйки чем можно помогали Микнювене, заботились о больном.

Однажды Бальсене, придя проведать соседа, вытащила из узелка полкаравая хорошего, немякинного хлеба и сказала Микнювене:

— Дай отцу, может, с молоком кусочек прожует.

— Ой, что за хлебец! Откуда такой муки достали? — дивилась молодая хозяйка.

— Отец откуда-то наскреб. И сама не знаю. Мы тоже хлеб приканчиваем.

Сташене и Кедулене славились по всему селу умением — излечивать травами и корешками всякие недуги. Сташене раз покопалась в котомке и сунула Микнювене ворох сушеных трав:

— Принесла я тебе, Петряле, золототысячник. Отвари и давай отцу натощак каждый день по кружечке. Очень помогает от всякой сердечной немочи. Не иначе — как падал, сердце отшиб. А может, и легкие. В другой раз принесу васильков. Кашель остановят и мокроту.

Но самым первым знатоком недугов и зелий была старая Пемпене.

Теперь, когда тяжко занемог ее благодетель, Пемпене, откуда ни возьмись, а уж и плетется вдоль забора к Даубарасу. Ненавидели бабы эту ведьму, и если кто из них сидел в это время у больного, то немедля убирался восвояси. А Пемпене подставляла скамеечку, садилась в ногах у больного и долго и молчаливо разглядывала его изможденное лицо. Старик, хоть, бывало, и дремлет, сразу чувствовал устремленный на него острый взгляд. Будто живительная струя касалась его лица. Он старался собраться с мыслями, хмурил брови и произносил: