Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

Смиренные, растроганные и умиротворенные, крепостные внимают страшным словам о всемогуществе смерти, которая уравняет всех: царей, панов и их, простолюдинов.

На тех, кто во дворе, псалом не производит такого глубокого впечатления. Они не видят обряженного тела, горящих свечей, не ощущают спертого воздуха избы. Здесь солнце, веет ветерок, на деревьях щебечут птицы, кругом светло и привольно.

Старики, видя, что наступает время проводов, опять начинают сокрушаться:

— Вот тебе и Даубарас… Нет больше Даубараса. А мог бы еще пожить.

— Костлявая тебе в зубы не посмотрит.

— Скродский, гадина! Самого бы на доску положить.

— Ляжет и он. Ни один до скончания веков не дотянет.

— Смерть ни на что не смотрит, всех косит до единого.

— Панам, верно, и помирать легче. В шелку на мягкой постели…

— Э, одно дерьмо. Червям кормежка.

— Есть, ребята, правда, бог всякому воздаст по его делам.

— Какая там правда? Нет правды в этой жизни.

Из хаты разносится зловещее пение:

Во дворе кучка молодых парней — кто влез на забор, кто прислонился к липе. Не смущаясь подобающим на похоронах серьезным настроением, балагурят:

— Скродскую видал? Хороша панночка.

— Да ну тебя! Черна, как цыганка.

— Говорят, бедовая. Отца в бараний рог согнула.

— Все про равенство щебечет: теперь, дескать, паны и мужики ровней будут.

— Легко ей щебетать, по хоромам гуляючи.

— В камыше сидишь — сподручно и свистульку вырезать.

— Скоро рожь косить. Поставить бы ее туда с нашими девками!

— Подлинно! Вот это бы — равенство!

А певчие перед усопшим дрожащими от волнения голосами выводят последние строфы грозного псалма:

Между тем в хате готовились укладывать покойника. Сташене насыпала в мисочку уголья, Кедулене набросила можжевеловую ветку, другая баба — веночек, сохраненный со дня тела Христова, а третья — пучок трав, освященных на Успение. Едкий клуб дыма поднялся кверху. Зять покойного Микнюс, как ближайший родич, взял миску и обошел тело. Потом обкурил гроб. Затем на крышке, изнутри, против места, где должно лежать лицо покойника, выжег восковой свечой крест. Родственники проталкивались проститься с усопшим. Первая, громко всхлипывая, поцеловала отцову руку дочка с двумя ребятишками, потом — зять и по очереди — близкие и дальние родичи.

Когда все простились, односельчане уложили покойника в гроб и стали забивать крышку. Горькими рыданиями отзывались бабы на глухие удары обуха. Наконец гроб поставили на телегу, вывезли на улицу, и все провожающие, кто на возах, кто пешком, повалили следом. Медленным шагом пустил повозку зять Микнюс, чтобы не отставали и пешие. На полдеревни растянулось шествие. В воротах каждого двора стояли детишки, старухи, старики и провожали глазами телегу, на которой белел сосновый гроб.

Пока шествие двигалось по улице, Григалюнас, Норейка, Якайтис и другие голосистые мужчины собрались впереди, чтобы спеть литанию всех святых. Робко, с конфузливой дрожью, сиротливо прозвучал хрипловатый голос Григалюнаса:

— Кирэ-э ле-э-зйсон.

Так же несмело отозвалось несколько баб:

— Кристэ-э ле-э-эйсон, Кирэ-э ле-э-эйсон.

Через несколько шагов голос Григалюнаса, поддержанный Норейкой и Якайтисом, зазвучал уже смелее:

— Христос, услышь нас!

Увереннее отозвались и бабы:

— Христос, внемли нам!

И все смелее, все дружнее призывали святых мужские голоса:

— Святый Михаил, святый Гавриил, святый Рафаил!

А бабы протяжно откликались тонкими голосами:

— Молитесь за ду-ушу…

Был теплый, ясный июльский день. Ярко сияло на небе предобеденное солнце, но придорожные липы и ракиты прохладной тенью укрывали улицу. Пробивавшиеся сквозь тень лучи светлой полосой извивались в облачке поднятой пыли. Ни один посторонний звук не нарушал торжественности похорон. Изумленные непривычным песнопением, даже птицы примолкли на деревьях и псы притихли, забравшись в тень навесов и хлевов. Лишь кое-где затарахтит телега, заскрипит немазаное колесо, да временами слышатся горькие всхлипывания и причитания Микнювене:

— Тятенька милый, седая головушка, и на кого ты нас покинул?!.

Тогда мужчины от всего сердца затягивали:

— Святый Филипп, святый Варфоломей…

И бабы не уступали им:

— Молитесь за ду-ушу…

Как в огромном храме, отдавалась молитва в высоких сводах придорожных лип, ракит и яворов.

Погребальное шествие вышло из деревни, и последние провожающие брели мимо лачуги у околицы. И в это время в дверях появилась Пемпене — в темно-серой одежде, укутанная в черный платок, в одной руке держала узелочек, в другой — клюку, словно собираясь в дальний путь. Когда последние провожающие миновали лачужку, Пемпене вышла на середину дороги и, сгорбившись, опираясь на клюку, отставая на несколько шагов, заковыляла вслед.

В поле жара ощущалась гораздо сильнее, чем в тени деревьев. Солнце, медленно взбираясь на середину неба, обжигало головы и спины, зной донимал все пуще, а люди нарядились по-праздничному, кто как мог. Никто бы не стал срамиться — как же в одной рубахе идти в костел, провожать покойника или участвовать в ином каком-либо торжественном сборище?

Словно огромная гусеница, ползла пыльной дорогой процессия, такая унылая и ненужная на безбрежной шири полей, под синим небосводом, под знойным, ослепительным солнцем. Зловеще звучали и без эха замирали хриплые мужские голоса:

— Святые Фабиан и Севастьян, святые Козьма и Демьян!

И тут же, у ближайшего косогора, угасали отклики баб:

— Молитесь за душу…

Но вот за горкой показались пабяржская часовенка, костельный двор и кладбищенские липы. Словно освежающий ветер дохнул на усталую толпу, торопливее зашагали ноги, громче зазвучало пение.

На кладбище, у выкопанной ямы, ожидала кучка людей. На скамейке сидел ксендз Мацкявичюс с двумя причетниками. Недалеко от ограды, под липой, стояла Ядвига Скродская вместе с Аготой и Катре.

С тревогой глядела Ядвига на Мацкявичюса. Что скажет он? Упомянет ли и как упомянет ее отца? Она пришла, готовая ко всему. Она должна показать, что в силах вытерпеть любое, самое горькое слово правды. А может, подойти, заговорить с ксендзом? Не для того, чтобы привлечь его на свою сторону, а наоборот — дать понять: нечего ее стесняться, незачем смягчать суровое суждение, если он собирается его произнести.