Клыч Кулиев - Махтумкули

Она повернулась на бок, устраиваясь поудобнее. Махтумкули перед глазами возник, картины редких свиданий поплыли. Стихи вспомнились:

Она уже прослышала, что Махтумкули выехал из Хивы. Самое многое через десять-двенадцать дней доберется до Хаджиговшана. Предположим, приехал. Что дальше предпримет? Скажет: "Давай убежим?" Как бежать? Куда бежать? Да и времени для побега не осталось — со дня на день доверенные люди жениха появятся. Это и по беспокойству матери заметно, которая места себе найти не может, все снует между юртой и мазанкой, что-то перетаскивает, что-то поправляет. И старуха Хромого муллы неспроста соловьем разливалась. Скоро, скоро уже.

Незаметно Менгли уснула, и сон был глубок, как колодец в безводном месте, и также пуст, даже сновидения попрятались.

Она спала бы долго, да разбудил ликующий и одновременно встревоженный голос гостьи:

— Приехали!..

Снаружи слышались голоса и фырканье коней.

— Приехали! — просунулась в юрту голова старухи Хромого муллы.

Огульгерек-эдже суетливо поправила волосы под платком, поспешила наружу.

Менгли осталась одна. Вот он, решающий момент! Что делать? Тысячи раз она задавала себе этот вопрос и не находила ответа. Но тогда еще было время подождать, а сейчас…

Она прислушалась к голосам за стеной. Ее била крупная дрожь, но это было нервное, не страх. Лицо и все тело пылали огнем, словно над раскаленным тамдыром наклонилась. Мысли блохами скакали в голове, не мысли — осколки мыслей. Одна из них замерла, и Менгли кинулась в женский угол юрты.

Там, среди всякого старья валялся когда-то отцовский нож с белой костяной рукоятью. Вот он, милый, лежит! Как удобно укладывается рукоять в ладонь! Держат его как: вперед или назад лезвием? Помоги, всевышний, не дай руке дрогнуть…

Дверь распахнулась. В юрту смело вошел высокий, очень симпатичный, щеголевато одетый джигит. Его выхоленное красивое лицо украшали коротко подстриженная бородка и закрученные кверху усики. Он заметил, что Менгли прячет руку с ножом, но вида не подал, дальше порога не пошел, сказал коротко и просто:

— Здравствуй. Я Ильяс. Сам за тобой приехал, чтобы по-доброму увезти тебя.

Менгли молчала, не сводя с него настороженных глаз. И он замолк, стоя в вольной позе, чуть усмехаясь, словно давал разглядеть себя как следует, словно кичился: "Смотри, какой я! Мне скрывать нечего!"

Он должен был отдать справедливость, что и Менгли нечего было скрывать. О ее красоте был неслышен, а когда своими глазами увидел, то понял: людская молва — скорее преуменьшала, чем преувеличивала, Хромой мулла не обманул, и ведьма его старая тоже не врала, когда расписывала девушку.

Немигающими глазами смотрел он на Менгли, и глаза разгорались, а сердце стучало не в груди словно, а в большом пустом казане: бух! бух! бух!

А она стояла, полная решимости, грозно хмурились брови, глаза сверкали нестерпимым блеском, но неудержимо тянули к себе нежное лицо, статная фигурка с четкими холмиками грудей, маленькая ступня, выглядывающая из-под халата. Ильяс перевел дыхание, облизнул воровато губы. Торопиться нельзя: Хромой мулла остерегал, что девчонка своенравна и упорна, из дому ее добром не возьмешь. Собственно, потому и приехал он сам в нарушение обычая, что опасался, как бы худого не произошло. Вот, пожалуйста, стоит с ножом, подступись к ней! Зря стоит. Взвешена и определена судьба ее — лучше бы покорилась сразу, не морочила голову…

— Не я тебя искал, девушка. Аллах связал наши судьбы.

Менгли непримиримо вздернула голову.

— Чем с тобою судьбу связывать, лучше в колодец броситься!

Ильяс снял папаху, покрутил шерстяные завитки, сказал безразлично:

— Ну смотри сама… Силой я тебя забирать не собираюсь.

Странная сила у самых обычных, казалось бы, слов. Что особенного сказал Ильяс, а Менгли уже вся расслабилась, даже ноги от радости не держат: "Миновало!.. Миновало!.." И тут Ильяс метко и сильно швырнул ей в лицо папаху, рванулся, схватил за руки, выкручивая нож.

Не сразу поддалась Менгли, ошеломленная таким коварством. Она пыталась извернуться, чтобы ударить себя ножом. Но Ильяс отнял его и отшвырнул в сторону. Она с горестным стоном упала на кошму, корчаясь как от невыносимой боли.

— Заходите! — крикнул Ильяс.

Вбежали два здоровых парня с паласом. Они проворно закатали в него Менгли, потащили дергающийся сверток наружу. Там уже ждали верховые.

Менгли замерла. Она больше не вырывалась и не подавала голоса. Может, у нее сердце не выдержало? Никто сейчас об этом не думал. Лишь Огульгерек-эдже всхлипнула:

— О дитя мое бедное!

И трижды поплевала за ворот.

— Поехали! — скомандовал Ильяс, хлестнув коня.

И всадники поскакали галопом, таща за собой в рассветную мглу долго не оседающее облако пыли.

Утром новость была у всех на языке. Каждый по-своему воспринял случившееся. Одни считали, что действия родителей Менгли не противоречат обычаям, — таких было большинство. Другие корили их в бессердечии, жалели девушку.

В принципе, событие заурядное — мало ли девушек увозят из родного дома. О таком посудачат немного — и позабудут. Но тут было замешено семейство Карры-муллы, это раз. А кроме того заговорили, — неизвестно, кто первый, — что Менгли до места не довезли, что умерла она дорогой.

Разговоры об этом недобром и странном событии долго будоражили бы внимание хаджиговшанцев, да не случайно ведь говорят, что беда в одиночку не ходит — умерла жена Довлетмамеда, мать Махтумкули. Два месяца не вставала она с постели, кожа да кости остались. И все — от тоски по пропавшим без вести сыновьям. Сперва она утешалась надеждой на милосердие аллаха: снизойдет, вернет сыновей. Но проходили дни, и пламя надежды тускнело, опадало, оставались от нее угольки, искорки. Денно и нощно уповала старая мать на всевышнее милосердие — и не было милосердия, молчали небеса, не приходило вестей о сыновьях. Она грезила наяву, она скорбно просила позвать к ее изголовью Абдуллу или Мамедсапу. Ее утешали как могли. Потом в просьбах своих стала она называть имя младшего, Махтумкули.

Кто знает, то ли весть о горькой участи Менгли достигла ее тускнеющего сознания, то ли просто наступил предел, отпущенный человеку для терпения и страданий, но она умерла утром того же дня, когда увезли Менгли. Умерла, прося ломать Махтумкули.

Слышал ли он ее последний зов? Может быть, даже слышал, потому что торопился не прежним путем, не по берегу Каспия, а напрямик, через пустыню, через тоску и боль потерь. Это был опасный путь, и караванбаши не спешил соглашаться вести этим путем караван. Он упрашивал долго, пока сумел воззвать к мужеству человека. Воззвал бы быстрее, располагай он золотыми туманами, да туманов, к сожалению, не было…