Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)

Последние годы Бегенч жил одной заветной мечтой: скорее жениться и выйти в люди. Давно он уже переступил порог цветущей юности и сердце его дышало нерастраченной жаждой всемогущей любви. Все прелести мира, весь смысл жизни, казалось ему, воплощались в женитьбе, которая свяжет его судьбу с судьбой некой милой девушки.

Кто она? Бегенч не думал. Разве мало девушек в этом мире? Не та, так другая, не другая, так третья. Его мятущуюся душу мучило не то, что он еще не выбрал себе красавицу по сердцу, мучила беспросветность жизни. Для женитьбы нужны деньги, чтобы уплатить калым, а у него кроме старой лошади, доставшейся в наследство от отца, ничего нет…

Он искал выход из тяжелого положения, он трудился, не разгибая спины ни днем, ни ночью, стараясь нечеловеческим трудом поправить свою, горемычную судьбу. Но усилия его были тщетны: все, что он, трудясь до седьмого пота, зарабатывал летом, едва-едва могло поддержать его существование в суровую, недобрую зиму.

А Бегенч спешил. Как было не спешить? Проходила неповторимая весна молодости, и порой страшная мысль пугала его: а вдруг ему вообще не суждено увидеть светлый лик любимой? Прийти в этот мир — и уйти из него с не-сбывшимися надеждами… Какой приговор судьбы может быть для человека ужаснее, чем этот? Но разве он не знает людей, которые, всю жизнь мечтая о любимой, так и уходили из этого мира в проклятом одиночестве, не вкусив сладости семейной жизни? Какая жалкая участь! Нет, сколько бы ни страдал Бегенч, он не верил, что его удел —. одиночество, он жил надеждой, что счастье наконец улыбнется ему.

И оно улыбнулось. В один из осенних дней неожиданно умер дядя Бегенча — Аннакурбан. По характеру он был скопидомом. Хотя кроме жены никого не имел, неустанно копил богатство. Ему хотелось стать баем, и он, экономя на собственном желудке, обзаводился скотом, расширял загоны. Мать Бегенча не раз обращалась к нему за помощью, но он каждый раз находил тысячу причин для отказа. И в конце концов из всех накопленных богатств унес с собой, как говорят в народе, всего лишь шесть вершков бязи.

Жена его Дурсун, в противовес мужу, была человеком мягким, добрым, отзывчивым. Справив на сороковой день поминки, она вместе со всем имуществом и скотом перебралась в аул, где жил Бегенч. Не прошло и года, как она задумала женить племянника: походила из села в село и наконец присмотрела девушку — дочку такой же, как и она сама, несчастной вдовы.

И вот сегодня — день свадьбы Бегенча. Все население Хаджи-Говшана принарядилось по этому случаю, и с самого утра в ауле царило шумное веселье. Все шло по обычаям старины. Вначале поехали за невестой. Потом мерялись силой пальваны, состоялись скачки. Теперь ждали наступления темноты и начала вечерних торжеств.

Бегенч сидел в доме тетки Дурсун в окружении таких же, как и он сам, молодых джигитов. У него было приподнятое настроение. Еще бы! Все поздравляли его, каждый старался выразить свои лучшие пожелания, добрые чувства. Не избалованный вниманием Бегенч невольно пыжился от гордости, считая себя самым счастливым человеком в мире. Ему казалось, что все тягостные заботы разом спали с его плеч и вся остальная жизнь потечет в веселье и удовольствиях.

Беседа парней не текла по определенному руслу, говорили в основном о тягостях жизни, о превратностях судьбы. Сидевший напротив Бегенча худощавый джигит, лениво ударяя пальцами по струнам дутара, обратился к большеносому, богатырского сложения парню, который, прислонясь спиной к чувалам с пшеницей, задумчиво вертел в пальцах расписную пиалу:

— Эй, Тархан-джан, не нагоняй в такой день тоску на свою душу! Придет время, друг, и тебе судьба улыбнется, родится звезда и твоего счастья!

Продолжая вертеть пиалу, Тархан медленно поднял голову:

— Пусть до аллаха дойдет из твоих уст, Джума-джан… Нет его, этого счастья, нет!.. Лучше совсем не рождаться от матери, чем жить с черным пятном на счастье! Что толку от прелестей мира, если судьба дырявая? — Джигит тяжело вздохнул — Эх, если бы счастье можно было добыть силой, отвагой!

В почетном углу кибитки, придавив грузным боком сразу две подушки, лежал неуклюжий, толстощекий парень в новеньком красном халате. Он высокомерно посмотрел на Тархана и, заикаясь, сказал:

— Ну-ну, не слишком з-з-эадавайся! Говорят, кто хвалит себя, у т-т-того веревка гнилая. Знаешь, что говорит М-М-Махтумкули-ага?

Тархан смолчал. Неуклюжий джигит продолжал:

Илли-хан, почувствовав поддержку, надул свои и без того выпирающие щеки, нагло засмеялся. Он казался себе пальваном, спина которого ни разу не коснулась земли. Тархан сидел, опустив голову, и не произнес ни слова. Это прибавило толстяку уверенности. Он приподнялся и хотел сказать еще что-то. Однако Джума сильно ударил по струнам дутара и сказал с усмешкой:

— Эгей, Илли-хан, ты не очень-то напирай на Тархана! Махтумкули-ага и о многом другом говорил.

Вмешательство Джумы не понравилось Илли-хану. Он выпучил свои серые невыразительные глаза и грозно уставился на Джуму. Но тот, не обращая на него внимания, подвернул рукава халата, настроил дутар и негромко запел, сочувственно глядя на Тархана:

Хмурое лицо Тархана просветлело, глаза одобрительно сверкнули.

А Джума продолжал:

— Спасибо тебе, Джума-джан, спасибо! — с чувством воскликнул Тархан. — Ты правде не в бровь, а в глаз попал: пусть сгинет бедность! Разве не она укорачивает язык многим людям?

Взоры всех сидящих обратились на Илли-хана. Только что торжествовавший победу, он был зол, догадываясь, куда клонится разговор. Но что он мог сделать? Встать и уйти — засмеются вслед. Выхватить у Джумы дутар — дадут по рукам. Оставалось только молча проглотить обиду и сидеть нахохлившись.

Джума, взяв на тон выше, снова запел:

Тархан вскочил с места, подошел к Джуме, взялся за гриф дутара.

— Тысячу лет живи, Джума-джан, тысячу лет! — сказал он с волнением, благодарно глядя на друга.

Джума чуть улыбнулся:

— Благодари, друг, Махтумкули-ага. Это его слова. А мое дело — только глотку драть.