Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)

— Оба живите тысячу лет! Оба! — повторил Тархан и, повернувшись к насупленному Илли-хану, с чувством повторил последние строки:

Джигиты засмеялись. Илли-хан, не выдержав такого явного выпада, взорвался:

— 3-з-зам-м-молчи, т-т-ты!..

От ярости он заикался сильнее обычного,

— Почему это я должен замолчать? — притворно удивился Тархан.

— 3-з-знай себе р-р-ровню! А не то…

— Что «не то»?

— Г-г-глаза со стороны затылка в-в-выдерну, в-вот что!

— Неужели сумеешь?

— М-м-молчи, глупец из г-г-глупцов!

В другое время Тархан, вероятно, не стал бы связываться с Илли-ханом. Все в ауле знали вздорный характер толстяка да и не каждому под силу спорить с ним. Ведь он сын самого Адна-сердара. А кто из гокленов не знает Ад-на-сердара и кто может тягаться с ним! Уж во всяком случае не Тархан — пришелец без рода и семьи, бродящий по чужим краям. Он родился в Ахале. Однажды, во время крупной ссоры из-за воды убил мираба и теперь вынужден был скрываться в Гургене, у гокленов. Вот уже пять лет он служил нукером у Адна-сердара. Бедность да вдобавок положение беглого… Участь джигита была горькой. И все же Тархан не считал себя последним человеком, старался не ронять своей чести. Сейчас на него были устремлены десятки ожидающих глаз да и слова песни, спетые Джумой, пробудили в нем сознание собственного достоинства. «Будь что будет!» — подумал он и сказал:

— Хорошо, Илли-хан, я замолчу. Недаром говорят в народе: «Пусть молвит сын бая, даже если у него кривой рот». Говори ты, Илли-хан!

Толстяк вскипел. Выкрикивая ругательства, он набросился на Тархана. Джигиты, опасаясь шумного скандала, удержали Илли-хана, но он бесновался, брызгая слюной:

— И-и-ишак проклятый!.. Зубы в п-п-порошок искрошу!..

«Я бы тебе искрошил, попадись ты мне в руки!» — неприязненно подумал Тархан и, не сдержавшись, бросил:

— А сил у тебя хватит, Илли-хан? У меня, слава аллаху, зубы крепкие. Дай слово, что не пожалуешься сердару-ага, — я свяжу тебя, как ягненка, одной рукой! Пяхей, смотрите-ка на этого батыра!

Илли-хан, ругаясь на чем свет стоит, брыкался, вырываясь из рук джигитов. Ссора могла кончиться плохо.

Высокий, смуглый джигит, доселе погруженный в свои мысли, легким, почти без усилия, движением поднялся с кошмы, и стал между ссорящимися.

— Кончайте шум! — властно сказал он. — Разве можно из-за ерунды оскорблять друг друга? Илли-хан, успокойся, тебе не к лицу горячиться. И ты, Тархан, садись на свое место.

Дружески глянув на мужественное, почерневшее от загара лицо джигита, Тархан охотно согласился:

— Хорошо, Перман-джан. Я молчу.

— Вот и ладно, — одобрил темнолицый Перман. — Худой мир лучше доброй ссоры. Верно, Илли-хан?

Илли-хан, укладываясь поудобнее, только сопел, в глубине души довольный, что дело не дошло до кулаков — против жилистого Тархана ему бы не устоять. А на отцовских нукеров надежды не было — ведь они из одной миски с этим бродягой шурпу едят.

Тяжело ступая, словно груз лет лежал на его плечах ощутимым верблюжьим вьюком, в кибитку вошел статный, с живыми проницательными глазами яшули и остановился у порога. Джигиты, толкаясь, разом повскакивали со своих мест и, приветственно сложив ладони, повернулись к вошедшему.

— Садитесь, дети мои, садитесь, — ласково сказал яшули. — В ногах правда на поле брани, а не на пиру.

Но никто не согнул колен до тех пор, пока он не уселся рядом с Бегенчем. Тогда начали рассаживаться и остальные.

Некоторое время в кибитке царила тишина. Яшули поочередно обвел глазами всех сидящих, у некоторых справился о жизни и здоровье, потом обратился к Бегенчу:

— Поздравляю тебя, сын мой, с тоем. Да будет он концом тягостных дней и началом радости в твоей жизни!

— Пусть счастье станет уделом всех, Махтумкули-ага, — смущенно ответил Бегенч.

Перман выбрал из чайников наиболее полный, поставил его перед гостем и хмуровато улыбнулся:

— Махтумкули-ага, хотя Бегенч и принял ваше поздравление, мы его не принимаем.

Джигиты громко расхохотались. Смеялся и сам Бегенч, хотя каждый миг ожидал колких шуток, от которых ему сегодня, по всей видимости, никуда не деться. Он решил опередить острословов.

— Вы, Махтумкули-ага, так повернули дело, что хоть обратно невесту отсылай!

Веселые искорки погасли в глазах Махтумкули.

— Невесту, сынок, отсылать нельзя. Все, сказанное мною, — только шутка для начала разговора. Молодость, сынок, это неповторимая весна, она гостит у человека только один раз, и проспавший ее, не ощутивший ее цветения — жалок, как ястреб с перебитыми крыльями.

Махтумкули снял свой тельпек с развившимися от времени и непогод завитушками. Из кармана халата вытащил цветной платок, приложил его к вспотевшему лбу. Потом вынул из тельпека тюбетейку, надел ее на голову. Налил немного чая в пиалу, не торопясь выпил.

Джигиты молчали.

Махтумкули тепло посмотрел на Бегенча и произнес только что сложенные строки:

Приунывший было Бегенч приосанился и гордо посмотрел вокруг. Махтумкули отпил глоток чая и хотел было продолжать, но вдруг прислушался.

За дверью кибитки раздался шум. Долетели голоса:

— Смотри, скачут так, будто из рук врага вырвались!

— Это ёмуты [1] Ёмуты (другое произношение — йомуды) — одно из туркменских племен (прим. ANSI) скачут!

Насторожившийся Перман крикнул:

— Эй, что там случилось?

— Сам выходи и узнай! — раздраженно крикнули снаружи.

Перман пошел к выходу. Вслед за ним поднялись еще несколько джигитов.

По главной дороге скакали два всадника. Подъехав к аулу, они перевели коней на рысь. Со всех сторон к приезжим мчались куцые карнаухие псы, захлебываясь злобным лаем.

— Беги быстро к сердару, скажи, что люди приехали, — приказал Перман одному из подростков.

Тот помчался в сторону кибиток Адна-сердара. Но оттуда уже появился сам сердар в окружении стариков. Невысокий, крепкий, с пронзительным взглядом быстрых глаз под широким разлетом кустистых бровей, сердар, как всегда, был одет в яркий красный халат и шелковую рубашку с искусно вышитым воротом. Большой дорогой тельпек и зеркального блеска черные сапоги довершали его наряд. Подбородок спереди был аккуратно выщипан и блестел, словно масляный. Сердар слегка прихрамывал на левую ногу, но от этого не казался жалким. Властность чувствовалась во всем его облике.

— Примите коней! — приказал сердар.

Тархан и еще один джигит побежали навстречу всадникам. Передний — плотный, упитанный, первым спрыгнул с коня, повесил на луку седла ружье и, кинув поводья спутнику, сказал: