Клыч Кулиев - Махтумкули

Лицо мертвого джигита было спокойно, на губах застыла тень улыбки, словно он с радостью принял страшный удар, разделивший его чуть ли не до пояса. И только открытые глаза пугали тусклым равнодушием смерти.

— Совсем молодой! — печально сказал Фарук-хан. — Вы его знали, Махтумкули-ага?

— Знал, сын мой… Не больше двадцати весен встретил этот юноша — ему ли было умирать!..

Махтумкули обмыл труп, завернул его в саван, прочел молитву — и молодой джигит навеки успокоился не невысоком холме, рядом со своими случайными товарищами.

Старый поэт почувствовал некоторое облегчение от того, что с честью предал земле своих несчастных соотечественников.

— Спасибо, сын мой Нурулла, и вам спасибо, братья, за помощь, — сказал он кизылбашам. — Они ни в чем не виноваты перед вами, эти заблудившиеся в дебрях жизни бедняги.

— Наших тоже четверо погибло, — сказал Фарук-хан, — восемь человек тяжело ранены.

Махтумкули тяжело вздохнул.

— Если не прекратятся междоусобные распри, многих молодых и сильных ждет погибель, сын мой Нурулла…

Он грустным взглядом обвел свежие холмики земли и пошел в крепость. Его одолевали тревожные мысли: "Бог ты мой, хоть бы остальные наши вырвались благополучно", — думал он. "А может, и они полегли где-то бездыханными телами? О бренный и жестокий мир! Даже ползущая в прахе змея не пожирает так жадно своих детей, как пожираешь ты порожденное тобой! Доколе будешь насыщаться?.."

И в голове старого поэта, сами собой, стали складываться строки стихов.

Около молодого леска, в стороне от тропинки, идущей с гор в сторону Гапланлы, стоял наспех сооруженный шалаш. Сверху он был покрыт конской попоной. Солнечные лучи, пробившись сквозь неплотные ветки, освещали подстилку из травы и мелких ветвей, лежащие на ней саблю и топор, пустой хурджун на стенке шалаша, черный тельпек, уздечку, плеть. В шалаше отдыхал Тархан. Он поглядывал на тропинку. Легкий ветер, несущий с северо-запада ощутимое дыхание зимы, тихо покачивал верхушки деревьев, изредка обрывая пожелтевшие листья и кружа их над землей.

Вот Тархан легко вскочил на ноги, едва не свалив свое шаткое убежище, высунулся из шалаша:

— Лейла-джан, чай еще не закипел?

Неподалеку весело трещал костер, возле которого сидела на корточках Лейла. Она обернулась на голос, ее огромные глаза лучились нежностью.

— Уже закипел!

Тархан присел возле костра, взял в широкие ладони маленькую, нежную руку Лейлы, заглянул в лицо молодой женщины. Лейла стыдливо потупилась.

Тархан улыбнулся.

— Ладно, ты иди вымой пиалы, а чай я сам заварю.

Любуясь ее грациозной походкой, Тархан чувствовал себя счастливейшим из смертных. Поистине аллах проявил щедрость, дав ему возможность встретить Лейлу в этой кутерьме!

Он снял с огня тунчу, в которой бурлила вода, отставил ее в сторонку, чтобы не опрокинулась, ногами затоптал костер — пусть не дымит зря, не выдаст недоброму глазу их убежище.

Уже два дня прошло с тех пор, как Тархан с Лейлой обосновались здесь, благополучно перейдя горы. После того, как джигиты вырвались из крепости, пробившись сквозь заслон сарбазов Селим-хана, им пришлось принять неравный бой с кизылбашами около Куня-Калы. Не выдержав напора численно превосходящего врага, туркменские всадники рассыпались, как стадо овец, на которых напали волки. Бесславному поражению способствовало во многом и то, что храбро сражались только хаджиговшанцы. Джигиты из других аулов, примкнувшие к Адна-сердару в надежде на богатую добычу, поняв, чем может кончиться дело, повернули коней в Туркменсахру.

Тархану приходилось защищать двоих — держась за его пояс, на крупе коня сидела Лейла, сбежавшая в суматохе от Илли-хана. Но Тархан был смел и прекрасно владел саблей. Недаром Адна-сердар, собираясь в поход, каждый раз обязательно брал его с собой как личного телохранителя, частенько в сражениях посылал его вперед, чтобы вдохновить колеблющихся и нагнать страху на противника.

На этот раз Тархан защищал не сердара. Не потому, что не хотел, а просто позабыл о нем в перепалке. Тархан шел в поход по обязанности — не из чувства мести или желания обогатиться. Вероятно, поэтому аллах послал ему такую удачу, о которой он не мечтал и во сне. Еще задолго до похода он вздыхал и томился, посматривая на молоденькую, всегда печальную наложницу сердара. Тархан вздыхал — больше ему ничего не оставалось делать — да мечтал втайне о женской ласке, которой ему еще не довелось испытать.

Не была равнодушной к застенчивому богатырю и Лейла. Больше того, вынужденная покорно подчиняться постылым ласкам Адна-сердара, одинокая и чужая для всех в ауле, она, втайне полюбила Тархана. Она видела тоску в его глазах, и сама жаждала человеческого участия, хотела хоть на миг по чувствовать себя не бесправной рабыней, а женщиной, которую любят и уважают. И уверяя себя в том, что еще не испытала ни к кому настоящего чувства, она просто хитрила.

Мечты оставались бы мечтами, если бы буря, разразившаяся над аулом, не помогла соединиться любящим. И вот уже второй день они вместе.

Для Тархана все радости прошлой жизни его были куда бесцветнее и бледнее этих двух дней. Ни о чем не размышляя, он стал рубить сучья и строить шалаш, словно собирался прожить на этом месте все оставшиеся ему дни. Так же беззаботно помогала ему Лейла, и когда руки их случайно соприкасались, — чувства вспыхивали с новой силой. И мир вокруг становился иным — светлым и прозрачным.

Они забыли о прошлом и не думали о будущем. Они были вместе — и этого хватало для счастья.

Когда утром Тархан открыл глаза и увидел рядом с собой спокойное во сне и такое прекрасное лицо Лейлы, он просто опьянел от нежности к ней. Совсем недавно он лишь мечтал о том, как обнял бы ее, поцеловал, — за это готов был отдать жизнь. Но сейчас он хотел жить — жить рядом с любимой, ласкать ее, защищать…

Вот бы умчать Лейлу куда-нибудь подальше от этих мест, укрыться от ястребиных глаз Адна-сердара, перебраться в Ахал или Хиву… Но хватит ли у нее сил на такой путь?

Фырканье коня заставило Тархана оторваться от мечтаний и вспомнить о насущных делах. Он подошел к коню, погладил гриву и мягкий шелковистый круп. Потом сгреб в охапку приготовленную накануне кучу травы, кинул ее гнедому, взял тунцу и пошел в шалаш.