Гусейн Наджафов - Лодки уходят в шторм

Всадники въехали во двор усадьбы Мамедхана. Выложенная кирпичом дорожка с подстриженными кипарисами по обе стороны привела их к скрытому в зелени большому кирпичному дому. В шести комнатах этого дома разместились теперь сельсовет, женский клуб, которым заправляла мать Багдагюль бойкая Етер, и будущая начальная школа, учителем которой был намечен Салман. Он уже обошел все дворы, переписал мальчишек и девчонок старше восьми лет, собрал их в пустой комнате усадьбы (причем многие родители не отпустили дочерей на это "сборище") и обещал ребятам, что осенью, после праздника "Таза плов", начнет их учить.

Перед дверью в комнаты особняка Ульянцев увидел разложенные в несколько рядов поношенные, стоптанные, грязные сапоги, ботинки, остроносые калоши, сыромятные чарыхи. Агаев и Сергей тоже разулись, Ульянцев последовал их примеру.

В большой комнате с двумя нишами, в которых до потолка громоздились цветастые тюфяки и подушки, вдоль стен сидело человек пятнадцать сельчан, все без обуви, но в папахах. Сельчане поднялись навстречу гостям.

— Добро пожаловать, Тимофей-гардаш. Азиз, что стоишь? Стул принеси, чай принеси!

— Не надо, братишка, — смущенно улыбнулся Ульянцев, — жарко.

— Тимофей, познакомься с аксакалом, — Агаев представил ему Агагусейна-киши.

Ульянцев пожал ему руку, тот сказал что-то по-талышски, а Сергей не без труда перевел:

— Он говорит, талыши говорят: в дом гость пришел — в дом праздник пришел… Твой народ свободу принес… Ты пришел — большой праздник принес…

Ульянцев слушал, кивал, разглядывая морщинистое лицо Агагусейна-киши.

— Спасибо, отец, спасибо на добром слове.

Агагусейн-киши усадил его рядом с собой. Ульянцев сел, с трудом скрестив ноги по-восточному.

Азиз (теперь он был во френче английского покроя) принес стул и на нем стакан с чаем, поставил перед Ульянцевым.

Завязался оживленный разговор: об отряде, о сельских делах и нуждах. Гусейнали пожаловался:

— Ай Тимофей-гардаш, царя давно нет, а я бумаги выдаю, царскую печать ставлю. Когда новую печать дашь?

На дворе послышались женские голоса и громче всех — голос Джаханнэнэ.

— Вай, дэдэ, вай! — игриво всплеснул руками Гусейнали. — Идет!

Мужчины поднялись и вышли во двор. Впереди группы женщин шли Джаханнэнэ, Салман и Багдагюль. В последнее время они виделись реже, и, может быть, поэтому при встрече она стыдливо сдерживала свою радость.

— Тимофей-гардаш, солнце откуда взошло, что ты к нам в село пришел? — гудела Джаханнэнэ. — Всегда рады тебе!

— Спасибо, спасибо, Джаханнэнэ. — Ульянцева трогала искренняя приветливость и гостеприимство сельчан. — Вот пришли посмотреть, как вы тут живете, как работаете.

— Как живем? Ты рис видел? Маленькое, нежное зерно, а как трудно вырастить его! Посмотри на их лица. — Она новела рукой в сторону женщин с закутанными головами. — От ревматизма и малярии они высохли и пожелтели. Мертвецы ходячие. Не знаю, чем мы, женщины, прогневали аллаха, да буду я его жертвой! — Джаханнэнэ говорила и по-азербайджански и по-талышски, а Салман быстро переводил.

Ульянцев обернулся к Гусейнали:

— Разве на биджарах одни женщины работают?

— Не мужское дело — рис выращивать, — лукаво улыбнулся он.

Женщины недовольно загудели.

— Ну конечно! — Джаханнэнэ дернула за рукав сына, шептавшегося с Багдагюль. — Скажи матросу Тимофею: мужское дело — сидеть в чайхане и говорить о жизни?

— А как же! — озорно пошутил Гусейнали. — Не сиди мы в чайхане, откуда вам было бы знать, где встает и заходит солнце?

— Правду говоришь, Гусейнали, — в тон ему ответила Джаханнэнэ. — Мы даже не знали бы, для чего петух кричит на рассвете. Тимофей-гардаш, ты не знаешь нашего языка, мы — твоего. Но я и без помощи Салмана понимаю, о чем ты говоришь. Потому что ты понимаешь наши заботы и нужды. До вас, большевиков, кто спрашивал, как мы живем? Женщин за людей не считали. Мамедхан и молла Керим пугали нас большевиками, говорили, что вы закроете мечети, отнимете жен… А большевики пришли, меня в Советскую власть избрали, со мной с уважением разговаривают. За все это спасибо большевикам. И я при всех прошу, Тимофей-гардаш: запиши меня в свою партию! — Она обернулась к товаркам: — Гыза, и вам советую: записывайтесь в большевики!

Женщины задвигались, зашушукались, захихикали.

— Ай молодец, Джаханнэнэ! — воскликнул Гусейнали. — С сегодняшнего дня будем называть тебя большевик Джаханнэнэ.

Ульянцев крепко пожал ей руку:

— Спасибо, товарищ Джаханнэнэ!

— Комиссар, у меня тоже просьба есть, — обратился сельчанин средних лет. — Подари мне эту газету. — И он ткнул пальцем в газету, торчавшую из летнего пиджака Ульянцева.

— А ты умеешь читать по-русски? — через Салмана спросил Ульянцев, вынимая газету.

Но Агагусейн-киши опередил Салмана:

— Ли Гулам, как быстро ты раскурил книги Мамед-хана!

— Они не годятся для самокрутки, бумага толстая, жирная, — горестно ответил Гулам.

— Что за радость — курить газету! — сердито буркнул Гусейнали. — Не можешь сделать себе чубук?

Поняв, в чем дело, Ульянцев усмехнулся:

— Что ж, товарищи, можно пустить газету и на самокрутки. Но прежде следует прочесть ее. Вот попросим товарища Салмана…

— Тимофей, надо и на азербайджанском языке выпускать, — сказал Агаев. — Видим, а читать не можем.

— Непременно, Бахрам. Я уже писал в Баку, чтобы прислали шрифт.

— Читай, сынок, читай, посмотрим, какие вести напечатали. Дай бог, чтобы они всегда были радостными.

Салман про себя читал газету и тут же вслух переводил:

— "Известия Муганского краевого исполнительного комитета". Общественно-политическая газета. Номер один. Заседание коммунистов Ленкорани. Собрание избрало секретарем горкома партии товарища Отто Лидака. От "Гуммета" избран Ага Мамедли. От "Адалята" — Бахрам Агаев…"

— Поздравляю, Бахрам, — сказал Агагусейн-киши. — Дай бог тебе всегда на большие должности избираться.

Салман продолжал;

— "Муганское правительство доводит до сведения всех товарищей Мугани, что в Ленкорани и в селе Пришибе-Православном учреждаются местные народные суды в составе одного судьи и двух очередных заседателей в качестве представителей от народа…"

— Правильно, давно бы так! — послышались голоса одобрения.

— Только не судили бы они, как наш "справедливый благодетель", — усмехнулся Агагусейн-киши, и сельчане, понявшие, о чем он говорит, дружно рассмеялись.

— Агагусейн-киши, ты расскажи гостям, — попросил Гусейнали, увидев недоумение на их лицах.

— Расскажу вам одну историю, — обратился Агагусейн-киши к Ульянцеву и Агаеву. — Мне ее рассказывал покойный дед.

— Мир праху его, — почтительно сказали сельчане.