Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

Это было так изумительно, это освещено было таким ослепительным светом завтрашнего дня, это полно было такой огромной душевной силы, что не было, верно, ни одного человека в оборванной нашей кучке, у кого не дрогнуло бы и не забилось учащенно сердце в эту минуту. Это было так необычайно, было в этом столько гордости и столько уверенности в правоте и в торжестве той идеи, во имя которой шел на смерть этот человек, что тут случилось самое неожиданное и самое непостижимое, что только мы могли себе представить.

Горбясь и подгибая в коленях больные свои ноги, вперед шагнул неожиданно старик Рябоконь. Лицо у него было такое встревоженное и изумленное, какое бывает у глухого, когда впервые после операции он услышит вдруг живую человеческую речь. Вероятно, то, что сказал, и то, что готовился сделать Федя, перевернуло вдруг вверх дном весь мир обычных его понятий и представлений, в которых личное счастье и благополучие всегда занимали основное место. Вероятно, это была такая минута в убогой и безрадостной его жизни, которая, как факел, вспыхнувший в темноте, осветила вдруг для него новым светом и наполнила новым содержанием все, что было вокруг. Он шагнул вперед, кашлянул как-то смущенно; в бесцветных его старческих глазах мелькнул влажный и мягкий блеск.

— Федя, — сказал он теплым, дрогнувшим голосом, — ты иди, милый, а уж если что, лучше я лягу. Твое дело молодое, а я свое прожил, — по мне все равно червяки скучают, это я даже во сне видел…

Но он остаться не мог — остался Федя, а мы ушли и, конечно, больше никогда не увидели уже живых, трепетных искр в карих его чудесных глазах и никогда не услышали уже простых и наивных, но таких замечательных его рассказов…

Он остался и умер, как умели и умеют умирать только люди революции, без остатка отдающие ей единственное, дорогое и ценное, чем обладает человек, — жизнь. Пять раз бросались белые на мост и пить раз поворачивали под ливнем пуль из старенького пулемета обратно, оставляя позади десятки людей. Федя точно прирос к пулемету, слившись с ним в одно живое, трепещущее тело. По нему стреляли из сотен винтовок, на нем сосредоточил огонь целый батальон, и пули дырявили его насквозь, как решето; все равно, сцепив зубы, обливаясь кровью, еле двигая страшно отяжелевшими вдруг членами, он продолжал менять ленту за лентой. Близ него разорвался артиллерийский снаряд, и осколком ему наполовину оторвало ногу; все равно, корчась от боли, еле сохраняя сознание, он продолжал лежать и стрелять, ни на минуту не ослабляя огня и все так же вертя во все стороны раскаленным докрасна дулом пулемета. И даже когда белые ворвались все-таки на мост и он свалился замертво под ударами десятков взметнувшихся над ним штыков, даже и тогда похолодевшие его, костенеющие пальцы продолжали еще сжимать какие-то секунды пулеметную рукоять, посылая последние пули в пролет моста. Даже и мертвый, он продолжал служить революции, защищая порученный ему мост…

Через день, избежав обхода, мы уже вновь наступали и пришли опять на это место, где в последний раз он пожал нам накануне руки. Мы подобрали его на берегу. Он лежал весь истерзанный, наш Федя, славный наш товарищ; но удивительное дело: на мертвом, почерневшем, землистом лице его застыла улыбка, такая спокойная, точно в последнюю минуту он увидел что-то необычайно светлое, радостное и сверкающее впереди…

Командиром у нас был Игнатий Иванович Нестеренко, железный человек. Никто и никогда не заметил до этого, чтобы дрогнул у него хоть один мускул в опасную или тяжелую минуту, а тут он постоял молча, посмотрел, потом страдальческая гримаса исказила вдруг его угрюмое лицо, он повернулся и, не надевая шапки, пошел куда-то вбок, без дороги, прямо по полю, и мы увидели, как вздрогнули вдруг у него и затряслись плечи, каждый из нас почувствовал, как мучительно сжимается сердце в груди…

С тех пор прошло много лет. Уже давно сровнялся с землей и порос свежей молодой зеленью тот холмик, который, уходя, любовно обложили мы дерном на Фединой могиле близ реки, уже давно покрылись цветущими коврами новых всходов поля, на которых мы тогда дрались, уже воплощены и воплощаются в жизнь десятки тех вещей, о которых вместе с Федей мечтали мы тогда на случайных и коротких биваках войны. Все неузнаваемо изменилось с тех пор — и разве не воздвигаем мы сказочных дворцов, и разве не пробиваемся к звездам на стратостатах, и разве не будут в цветах наши города?

Но снова и снова вспоминаю я, глядя на все это великолепное изобилие наших дней, о Феде, юноше в рваной шинельке, который умер так прекрасно в ту далекую годовщину Октября, и о тысячах таких же, как он, чьи имена никогда не будут стерты на памятных досках победившей революции. Ибо по земле, которая обагрена их кровью, и с мучительной болью оставляя их позади, пришли мы к тому, чем уже владеем сегодня, и к тому, чем будем обладать завтра…

1934

Днем копали окопы за станцией, в поле, а ночью собирались все на площади, около ревкома. Солдаты пришли со своими винтовками и сумками и держали себя строго и деловито-важно. Так они, вероятно, держали себя и на войне и эту привычку принесли домой. Парням выдали винтовки в ревкоме, и они долго не знали, что с ними делать: гремели затворами, вскидывали на плечи и целились в небо.

И не думалось, что там, за станицей, за далекими курганами и вербовыми балками, не торными дорогами, а зелеными овсами и озимями саранчой ползут сюда белые толпы — офицеры, господа и казаки. Было все просто и обычно: тополи на бульваре чистят свои листья, как птицы, в раскрытом окне ревкома горит лампа, звенят колеса запоздавшей телеги, покрикивает паровоз на вокзале…

Все эти люди с винтовками — свои ребята. Всех их Титка знал с самого детства. Днем, когда они рыли окопы в поле, в зеленях, они делали это так же истово и заботливо, как и обычную работу по хозяйству, и говорили не о белых, не о борьбе, а о своем, о маленьком, о простом и понятном — о земле, о хозяйстве, о своих недостатках. Вот и теперь они собрались здесь, будто на артельный деревенский труд.

Огненная полоса из раскрытого окна падала прямо на тополь в палисаднике. С одной стороны он горел, а с другой был черный. Через дорогу перекидывалась ветвистая тень и пропадала во тьме площади. На лилово-пепельной дороге стоял пулемет. На корточках, опираясь на ружья, сбились в кучу солдаты и говорили, как надо делать "чертову поливку".

В комнате горела висячая лампа с белым абажуром, похожим на макитру. Сосал, как всегда, мокрый окурыш брат Никифор Гмыря, предревкома, натужливо кашлял и разговаривал с солдатами, которые стояли перед ним.