Семён Шуртаков - Вершина Столетова

Много «двинуть» хлеба на элеватор Сосницкий собирался с семенного участка ржи — лучшего среди озимых хлебов, добротно унавоженного. Хлеб там был действительно сильнее, наливнее. Но до полного созревания ему следовало постоять еще денька два-три. Начатый же участок завтра-послезавтра начнет высыпаться.

— Ты бы, товарищ Сосницкий, слез на землю, — негромко, стараясь сдержать себя, сказала Татьяна Васильевна. — Чего на машине толкаться, людям мешать? — А когда Сосницкий подошел к ней поближе, внимательно, как бы в раздумье, посмотрела на него. — Это хорошо, конечно, что ты помогаешь нам вытягивать колхоз. Можно сказать, даже спасибо за это. Только… только ведь у тебя, надо думать, и других забот по горло. А мы, мы как-нибудь уж сами… Первого места не займем — третье займем. Но займем по-честному, без фокусов… В этом участке, если хочешь знать, завтрашнее богатство нашего колхоза, а ты им дневную сводку хочешь подкрасить. Не дам! Тебе эта рожь — заплатка на отчет, а у меня она вот здесь, в сердце. Она мне, может, по ночам во сне не раз виделась… Э, да что с тобой говорить, все равно не поймешь!

Опять слезы подкатили к горлу, но Татьяна Васильевна сдержалась.

— Заводи, Илья Ефимович. Дожинайте, что начали.

Сосницкий не сразу нашелся, что сказать. Его красивое лицо судорожно передернулось и застыло в натянутой улыбке.

— Я, конечно, не хотел бы вмешиваться в ваши распоряжения, — все еще не зная, то ли продолжать улыбаться, то ли принять строгий, начальственный вид, сказал Сосницкий, — но вы забываете, что…

— Я все помню, — не дав договорить ему, ответила Татьяна Васильевна и, чтобы избежать длинных поучений, добавила: — Тот участок, попросту говоря, еще зелен.

— Агроном, однако, считает, что он вполне готов для уборки, — уже оправившись, важно возразил Сосницкий. — Тоня, скажи!

Девушка-практикантка выступила вперед и сбивчиво, неуверенно начала говорить что-то насчет восковой спелости.

— Не надо, голубушка, не трудись, — прервала ее Татьяна Васильевна. — Уж что другое, а поспел хлеб или не поспел — это я получше самого образованного агронома знаю. Этот комбайн, может, столько еще не скосил его на своем веку, сколько я серпом сжала…

Агрегат медленно развернулся.

Сосницкий с агрономом остались на дороге, а Татьяна Васильевна с Хлыновым и Галышевым пошли вслед за комбайном.

— Бригадиром себя считаешь, — сердито сказала Татьяна Васильевна Галышеву, — а машинами незнамо кто командует. Где так больно люто́й, а тут слово сказать боишься.

— Товарища Сосницкого словами не прошибешь, — невесело улыбнувшись, ответил Галышев. — Он человек дела.

Татьяна Васильевна понимала, что бригадир с Хлыновым ни при чем, что Сосницкий просто-напросто не послушался их, а ведь он как-никак представитель райкома, но столько злости поднялось в ней, что она готова была обругать кого угодно.

От комбайна Татьяна Васильевна ушла домой, обедать.

Юрка с Леной брызгались водой из кадки и визжали от восторга, когда кому-нибудь удавалось облить другого. Глядя на них, Татьяна Васильевна первый раз за день улыбнулась. Все горькое, нехорошее и злое постепенно уходило из сердца.

«А все-таки тяжелый нынче день. Тяжело. А особенно оттого, что слова сказать некому. Ленка еще не понимает ничего, а Ольги нет. Хоть бы она, что ли, приехала…»

Весь день стояла ясная, тихая погода. Но перед вечером вдруг откуда-то взялся ветер, натащил облаков и закрыл ими все небо. Сразу стало шумно и по-осеннему сумеречно. Ветер сначала шел в одном направлении и был ровным, потом стал крутить, рвать, то затаиваясь, то налетая с удвоенной силой. Над полями то тут, то там вставали расплывающиеся пыльные столбы и воронки. Было похоже, что ветер обшаривает все полевые дороги и начисто подымает с них пыль в небо, и оно от этого все больше и больше темнеет.

Михаил шел к себе на стан с дальнего, пограничного с ключевским колхозом поля. Туда сегодня переехал комбайн на прицепе ихматуллинского трактора.

Огибая два крутых и длинных оврага, дорога делала крюк. Михаил решил идти напрямик.

Овраги почти упирались вершинами в лесок. Должно быть, оттуда с железными банками и кузовками пробежали четверо ребятишек.

В небе все еще творилось что-то непонятное. Грязные, пузатые облака забили его так плотно, что уже не видно было ни одного просвета. Но облака все прибывали, нагромождаясь друг на друга.

«Уж не дождичка ли господь бог надоумился послать? — усмехнулся Михаил. — Что ж, как раз ко времени: началась уборка…»

Наконец набитое до отказа небо не выдержало и где-то над лесом треснуло. Треск был сухой и резкий, как бывает, когда рвут клеенку. Разорвалось еще в одном месте, еще. А ветер все крутил пыль по дорогам, клал то в одну, то в другую сторону хлеба и, не зная, чем бы заняться еще, начал раскидывать по полю кучки сжатой и обмолоченной соломы.

Сухой треск раздирал небо из края в край, и оно опускалось над землей все ниже и ниже. На западе, из-за горизонта показалась огромная, зловеще темная туча, левей выплыла еще одна, и, как бы возвещая их появление, ударил гром.

Михаил пожалел, что не пошел кривой дорогой, тогда бы можно было спрятаться от дождя в лесу. А до бригадного стана было еще порядочно.

Дождь настиг Михаила, когда он перелезал второй овраг. Дождь был не сильный, но плотный, спорый. Из-за его сплошной завесы в поле стало совсем темно.

Выбираясь из оврага, Михаил заметил, что чуть в стороне кто-то тоже карабкается по крутому склону. Приглядевшись, он увидел, что карабкается мальчишка, и мальчишка, надо думать, еще совсем несмышленый, потому что, вместо того чтобы взять немного левее, он лезет по оползню в самом крутом и неудобном месте. Вот он почти добрался до гребня, но дождем его смыло обратно. Сквозь мерный шум дождя Михаил слышал, как мальчишка жалобно заскулил.

Он приблизился к мальчику и тронул его за плечо.

— Не плачь!

Мальчик вздрогнул, сжался, как еж, в комок, но, увидев рядом с собой человека, сразу же успокоился.

Михаил взял мальчишку за руку, чтобы вести из оврага, но тот так обессилел, что уже не держался на ногах. Одет он был в одни короткие штаны с лямками наперекрест. А мерный, ровный дождь между тем сменился тяжелым, отвесно падающим ливнем и хлестал, как прутьями.

Михаил присел, снял пиджак и начал закутывать в него мальчишку. Опять ударил гром, сверкнула молния, и Михаил чуть не вскрикнул от удивления: у него на коленях был Юрка.

Выбрались из оврага и пошли дальше. Обхватив Михаила за шею и доверительно прижавшись к его мокрой груди, Юрка что-то пробормотал и затих. Некоторое время он вздрагивал, потом перестал, видимо, согрелся.