Лариса Храпова - Терек - река бурная

Гребенка, выпав из Антоновой руки, покатилась под лавку, язычок в лампе, вспугнутый порывистым движением, мигал долго и тревожно.

Это была их последняя счастливая ночь… Через неделю Антон свалился в сыпняке.

Сгорали в тифозном жару и Гаврила Дмитриев, Захар Литвишко, Степан Паченко и много еще бойцов из красной сотни.

Тишина, повисшая в комнате, была напряженной, как воздух перед грозой.

Цаголов, стоя с неподвижным, суровым лицом перед членами ревсовета и штаба, глядел прищурившись на окно, выжидал, пока люди переварят сообщенное им только что решение окружкома.

Под окнами ревсовета хрипели и звякали трензелями оставленные у коновязи кони. Где-то, должно быть, на соседней улице, протяжно кричали погонщики арб — арбами возили щебень с Астаудона на линию обороны. За стеклами медлительными тенями скользили редкие снежинки. Ознобно кутаясь в бурку, Георгий проследил за самой крупной из них, разжал спекающиеся в жару губы.

— Город решено защищать до последней возможности не только потому, что надо прикрыть хвосты Одиннадцатой армии, уходящей в степи, но и потому — и главным образом потому, — что последний оплот Советской власти на Северном Кавказе не должен пасть бесславно, на глазах у горского Населения, уже принявшего нашу власть, поверившего в нее. Сдать Терек без боя — значит, политически дезертировать и навсегда умереть для нашего края… Таково мнение крайкома партии и лично товарища Серго…

Цаголов на минуту замолк, подождал, пока Такоев перевел его слова на русский сидящему рядом Савицкому. Члены ревсовета и штаба нетерпеливо поглядывали на них.

Через минуту Георгий продолжал:

— Главнокомандующим наших боевых сил назначен товарищ Гикало, уже выехавший на фронт… Впрочем, фронт, товарищи, в самой непосредственной близости от города. Я уже говорил, что мне с товарищами едва удалось унести ноги из Ардона — там уже с минуты на минуту ждут деникинцев… Для защиты Владикавказа оттянуты силы даже от Грозного… И вот в предстоящем сражении немалая роль выпадает нашему селу, оказавшемуся сейчас передовой линией фронта; мы являемся той первой кочкой, об которую должен споткнуться Шкуро со своими волчьими сотнями по дороге на Владикавказ. Эта кровавая собака, конечно, не станет оставлять у себя в тылу большое красное гнездо… Мы будем первыми, на кого обрушится удар этого деникинского холуя… Задача наша с вами состоит в том, чтобы тот боевой дух, которым одержимо трудовое население Христиановского, всемерно поддержать личным своим примером, если нужно будет — смертью на передовой…

Выслушав перевод этих слов, Савицкий отвел угрюмый взгляд в окно. То, чего он так боялся услышать, выезжая на это совещание, уже высказано между строк: судьба станицы предрешена. Ясно, что другого решения быть не может, кто бы это решение ни выносил. И все же сердце закипало какой-то злой тоской, угрюмой обидой неизвестно на кого и за что.

Голос у Цаголова был сипл, прерывался одышкой; он был в жару начинающегося сыпняка.

Вот Георгий заговорил по-русски, специально для Василия. Николаевским товарищам необходимо подготовить к эвакуации в селение больных красноармейцев и семьи коммунистов. Все наличные силы их перейдут в распоряжение Христиановского штаба. Растягивать фронт у нас нет возможности и, как ни горько нам жертвовать станицей — нашей передовой заставой, все это время прикрывавшей нас от кибировских банд, — это неизбежно. Только сжавшись в единый кулак, мы можем что-то представлять на пути белогвардейской своры, вооруженной до зубов… Пусть казаки не поймут, пожалуйста, это как эгоистический жест…

Что-то хрустнуло под ладонью Георгия, нажавшего на край стола. Все, кто понимал по-русски, смотрели на Савицкого.

Раздражение и обида, накипавшие в душе Василия с того момента, как он стал догадываться о решении ревсовета, вдруг ослабли: неподдельное товарищеское участие сквозило в каждой паре глаз, обращенных на него. И уже раздражение нового рода — на Цаголова за его виноватый тон — заступило место первого. Зачем он объясняет ему то, что ясно ребенку? Как будто оправдывается.

— Нам это очень даже понятно, — нарочно бесстрастным тоном сказал Василий. — Напрасно боитесь, что заподозрим вас в национальном эгоизме; может, и найдутся у нас такие, но лучшие из бойцов поймут правильно. Ежли надо в интересах защиты нашего кровного дела — значит, надо… Николаевский ревком подчинится вашему решению…

И увидел, как Георгий облегченно провел ладонью по влажному лбу: ждал, видно, возражения, собирался убеждать…

В станицу Василий возвращался успокоенный, зная, как и что сказать товарищам. Во всей его позе — в распрямленной спине и развернутых плечах — сквозили решимость и жажда дела.

За Христиановским он еще раз окинул взглядом линию укреплений, черной измятой подковой опоясывающую село с юго-востока до северо-запада. Подкова шевелилась людскими фигурами, скрипучими арбами, гудела голосами, мычанием быков и надрывным криком ишаков. Казалось, все селение выплеснулось за околицу, на большой нихас, где в праздники бывают джигитовки. Но не в быстроте коней, не в ловкости и силе удара состязались нынче джигиты, а в уменье копать землю и перетаскивать тяжести.

Мерзлая земля была тверда и неподатлива. На деревянных и медных блюдах, которые женщины выносили из окопов, прижав к бедрам, как корзины с бельем, она лежала изморозными крупками. Об эти крупки женщины обжигали пальцы, обдирали кожу.

Перед самым окопом Василий придержал коня — фигура женщины в зеленой шали и сыромятных чувяках показалась ему знакомой. Он окликнул ее — бывшая его хозяйка, Оля Гатуева, оглянулась на голос, узнав Василия, пошла ему навстречу по гребню бруствера.

— Здравствуй, Василий. Почему опять у нас? — спросила она по-осетински.

Он, угадывая ее вопрос, по-русски ответил:

— Соскучился, Оля. Опять к вам собираемся в гости. Примешь по старой памяти? Бабу с мальчонком к тебе подкину. А? Примешь покуда?

Она, едва понимая его, без улыбки глядела в самые глаза, кивала головой. Губы и щеки у нее были исчерна сини, заиндевевшая прядь волос скользнула на глаза. Женщина заправила ее под шаль, и Василий увидел ее распухшие пальцы с багровой култышкой на месте большого ногтя; смутившись, начал стягивать свои овчинные рукавицы.

— На, Оля… Они у меня, как печки, греют… Ишь, бедная баба, до чего руки довела! Завтра наши подсоблять придут — намаялись вы тут…

Женщина лопотала что-то по-своему, благодарно прижимая к груди рукавицы. Василий с трудом разобрал, что она обещает возвратить рукавицы, как только его жена с мальчиком приедут к ней.

— Ну, ну, ты это оставь! Ты побольше для меня сделала, я во век у тебя в долгу.