Лариса Храпова - Терек - река бурная

Коротко блеснув улыбкой, она махнула в сторону станицы, потом указала на селение: езжай, мол, и возвращайся, дом мой для тебя открыт. Женщины из окопа окликнули ее, и она ушла, еще раз кивнув Василию. Василий тронул коня.

Впереди за высокой насыпью стояла небольшая полевая пушка, одна из двух, которые Тавасиев прислал в свое селение после удачного выполнения задания в Кабарде. Пять красноармейцев, из тех, кто поднялся после тифа, в измятых шинелях, в разномастных кавказских шапках, суетились возле, вычищая ствол, утаптывая под колесами грунт.

Василий знал, что снарядов для пушек нет и вряд ли их подвезут из города — там их тоже в обрез, — но глядя на деловитую, сосредоточенную работу красноармейцев, он почему-то подумал, что им, должно быть, известно о снарядах больше, чем ему.

По соседству кучка христиановцев с криком тянула застрявшую среди камней арбу с хворостяными сапетками. И тут же, у чадного костра, над которым закипал казанок со смолой, человек десять погонщиков и землекопов грело руки. Сидевший на корточках агитатор — узнать его было просто, по красному шнурку на папахе, которым отмечали у керменистов политработников, — читал по складам на русском языке листок, разложенный на коленях, и тут же переводил прочитанное сосредоточенным слушателям. По обрывкам фраз Василию стало ясно, что это обращение Кавказского крайкома, облетевшее в те дни аулы и селения Терской области, взывавшее к совести каждого коммуниста: "За дело, товарищи! Все к оружию! Все к исполнению священного долга революции!"

Фронт приближался. Вечером в тот день, когда Савицкий возвратился из Христиановского с предписанием ревсовета, две иногородки, тащившие хворост из леса Устурхада, услыхали бешеную пальбу со стороны Ардона и, смертельно испуганные, прибежали в станицу. Через час стрельба стала явственно слышна и в станице. Ночью к звукам ружейной пальбы прибавился далекий гул пушек. Бой завязывался где-то к северо-востоку от Владикавказа.

Василию и Евтею в эту ночь с трудом удалось сколотить небольшой обоз и вывезти лазарет. Все, кто держался на ногах, ушли пешком.

Проводив обоз до конца улицы, Гаша возвращалась домой. Рука ее еще ощущала тепло прощальных рукопожатий, которыми не обошли ее ни Гордей Лукич, ни дядька Платон, ни другие, с ее помощью вернувшиеся к жизни. Не попрощался лишь Тихон: к утру он должен был вернуться, пригнать обратно бричку с Уркой, чтобы забрать Антона, Дмитриева, Паченко, Литвишко и других, валявшихся в сыпняке по домам. Завтра намечали перевезти и семьи, уходящие вместе с отрядом.

Объятая недобрым предчувствием, станица затаилась без сна. На улицах было безлюдно, но чудилось, будто кто-то невидимый бродит по ним, поскрипывая снегом, тревожа собак, то и дело разражающихся заливистым испуганным лаем.

Гаша часто выходила на крыльцо, прислушивалась к далекой стрельбе, кутая в шаль мерзнущие плечи. У соседей напротив кто-то ходил по двору с зажженной лампой, желтый глазок ее, угрюмо мигая, колесил за плетнем. Рядом, в макушовском доме, где поселились четыре семьи беженцев, не умолкая, плакал ребенок.

Постояв на крыльце, Гаша возвращалась, садилась на порог боковушки. Возле Антона, уже который день не отлучаясь ни на шаг, сидела Софья. Она считала, что виновница болезни Антона — Гаша, занесшая в дом заразу, и молчаливо, без сцен и упреков, старалась оградить сына от ее ухаживаний. Гаша, тоже чувствуя себя виноватой (не уберегла! Себя скоблила и мыла керосином, а о нем забывала), не навязывалась со своей помощью; подбегала к Антону, лишь когда он звал ее, пытаясь ласкаться в бреду, разыскивал на одеяле ее руки, косу…

Далеко за полночь пришла вдруг Марфа, растерянная, заплаканная. Спрашивала, не осталось ли старой упряжи в хозяйстве, быков нечем заналыгачить; кто-то, с целью, видать, унес со двора упряжь, приготовленную Мефодом с вечера. Сунулась было Марфа со своей бедой к соседям — перед носом ее позахлопывали двери.

— Стервы, ждут своих с деникинцами, — говорила она, сморкаясь в край платка. — У Чирвы араку уже гонят, сама видала котел под сараем… А Анисьины девки без стыда кричали через плетихи Нищеретам: ступайте до своих керменистов, там за вас осетинских красавиц выдадут… А еще давеча Лиза у нас была, жалилась: Савичиха в хате побелку затеяла. К чему это? Пасха идет ай рождество? Дожидается своего бирюка Мишку… Терпежу нет… Ненавидят они нас, ой как ненавидят. Так и ждут часу… Боязно мне в хате-то сидеть… Мой с отрядом где-то рыскает, казарма нонче пустая… Мимо ревкома шла, в окошко глянула; Василь досе сидит один… В бумажках копается, цельную гору подле печки накидал… А дома, поди, Лиза, как я вот, горемычная, мыкается: тоже ж ни коня тебе, ни быка, а ехать по утру всем велено… Пооставляли нас с детушками, как хошь выворачивайся. А Ландариха не сбирается вовсе — дед больной… Ой же, лихоиько мне! А что ж это будет с нами?!

После ухода Марфы стало еще тоскливей. Антон смеялся в бреду: мнилось ему, что вылавливает он из казарменных щей скользкую картошку. Кормили казаков в последние дни скудно — обед всякий раз вызывал шквал насмешек и скрашивался смачными анекдотами и шутками. Вот и переваривались теперь в пылающей голове Антона эти горько-сладкие шутки.

Гаша выходила на крыльцо послушать, не едет ли Тихон. Опять возвращалась. Беспокойство ее передалось и матери, она принялась плакать, уговаривая Гашу прилечь хоть на часок. Гаша легла на кровать, не раздеваясь, только чтоб успокоить старуху, но сама не заметила, как уснула.

Уже не рассвете ее разбудил топот копыт за окном, беготня в хате.

— Огонь, огонь притуши, — шепотом кричала кому-то мать. Открыв глаза, Гаша увидела согнутую над столом темную фигуру свекрухи, тянувшейся к лампе.

— Все одно на дворе-то свет, — громко, с ледяным спокойствием обреченности произнесла Софья, задув лампу.

Гаша вмиг очутилась у окна, отдернула занавеску. Запрудив улицу, двигалась на рысях конница. Огромные косматые папахи серо-желтого бирючьего меха с белыми косыми полосами на них, сытые красные лица. Гаша сразу узнала шкуровскую "волчью сотню", о которой слыхала от Тихона…

Один из взводов шкуровцев, отделившись от главного потока, проходившего по приречной улице, двинулся по центральной магистрали.

Впереди завиднелась церквушка. Отряд придержал коней. Огляделись.

— Где-то тут! Все станицы ведь на один манер, — произнес немолодой сотник со староверческой бородой-лопатой.

— Учтите, ваше благородие, в азиатской станице мы все же впервые, — отозвался угрюмый детина-урядник. — Впрочем, вон живая душа объявилась, спросим…

В зыбких рассветных сумерках навстречу всадникам под плетнями дворов двигалась одинокая человеческая фигура. Шкуровцы пришпорили коней, человек тоже заметно прибавил шаг. Через минуту послышалось его горластое пение.