Лариса Храпова - Терек - река бурная

На втором месяце службы Антону на себе пришлось испытать это "гостеприимство" рабочих окраин.

В промозглый декабрьский день сотня, в которой числились Антон с Кондратом, получила приказ перевезти в казармы оружие со складов Кадетского корпуса. С хмурого неба сыпалась колючая крупка. Перед дорогой казаки хлебнули согревающего. Ехали на грузовиках, горланили песни, бухая в такт прикладами по днищам кузовов. Ни одна собака не тявкнула на них, когда проезжали по Тифлисской дороге через Молоканскую слободку.

Погрузились быстро, торопясь выехать дотемна. Но как только втянулись в слободку, большущая толпа молоканцев в картузах и папахах, в кожухах, свитках, поддевках, высыпала на дорогу с ружьями наперевес.

— Именем комиссариата слободки, стой! — рявкнул из толпы могучий басище. Слух Антона так и полоснуло это "именем!". Машина, чуть не натолкнувшись на впереди идущую, резко затормозила и оста-навилась. Антон упал грудью на ближний ящик, лязгнув зубами. Оказалось, что на переднем грузовике, пытавшемся лезть напролом, молоканцы распороли топором скат. Завязалась громкая перебранка. Отряд самообороны требовал сдачи оружия. Срывающимся от бешенства голосом командир сотни стращал моло-канцев именем самого Кибирова.

— По какому праву, я вас спрашиваю, гражданская самооборона вмешивается в дела гарнизона? Личный приказ начальника гарнизона — перевезти оружие в казармы…

— Ну, а нам это не наруку, господин хороший! — отвечал ему хриплый раскатистый бас начальника молоканской заставы.

— Да какое вы право имеете! Вот я прикажу стрелять по вашей банде…

— Насчет прав советую помолчать…

Пока начальство переругивалось, самооборонцы уже окружили грузовики, пооткидывали борты. Офицеры с последних машин попрыгали на дооогу, залегли в кювете, готовые отстреливаться. Но команды "Огонь!" так и не последовало. Сотенный, надеясь, что оружие все равно удастся вырвать обратно приказом властей, не решился на перестрелку.

Антон с Кондратом и двумя прапорщиками отбивались прикладами и сапогами от пятерых здоровых парней, которыми командовал черномазый кузнец в фартуке поверх стеганки, душно пахнущий печным угаром. Отбрыкиваясь, Антон угодил в крепкий подбородок кузнеца кованым каблуком. Тот в полной невозмутимости обтер кровь с подбородка, не спеша протянул огромную ручищу и, подцепив растерявшегося Антона за ремень, скинул его с кузова на дорогу.

"Ах, ты, зараза пучеглазая! Как он меня!" — уже ночью в казарме вспоминал Антон этот жест, сгорая от стыда и ненависти. Снова и снова в памяти всплывала отменно-спокойное лицо кузнеца, немигающие глаза, в которых не мелькнуло даже гневя. Антон не мог понять, почему так больно задело его это спокойствие, лишь смутно угадывал, что обошлись с ним, как с гадом. Вот так, наверное, — без гнева и злобы — умный и сильный человек отшвыривает ногой собачонку, пытавшуюся его укусить.

И накипала у Антона обида, наливались злой силой кулаки.

Гарнизонный фельдшер, прикладывавший примочку на его разбитую щеку, гадко хихикал, подливая масла в огонь.

— Рабочий классик, господин казак! Строгий классик, шутить не любит… Эка он вас… Первый раз с ним ознакомились? Ничего. Еще будете иметь счастье. Казачков он особливо своим вниманием метит. Не любит-с, да.

Антон с ненавистью глядел в неумное, криворотое, синее от множества ножевых шрамов лицо врачевателя, с трудом преодолевая желание ударить по нему.

Ночью в казарме опали плохо. И на офицерской, и на казачьей половинах вполголоса обсуждали происшествие. Рассказывали, в какое бешенство пришел Кибиров, узнав о захвате всего оружия. Кинулся лично звонить на молоканскую заставу, требовал возвратить ружья и патроны. На это Кувшинов, начальник заставы, ответил прямо-таки издевательски: ничего-де поделать не можем, население, обороняясь от всяких абреков, пожелало вооружиться. Злобясь, рассказчики добавляли широко распространившиеся уже слухи о том, что действовали молоканцы не иначе, как с ведома Совдепа и самих Буачидзе и Кирова. Все находили, что большевики слишком обнаглели и пора бы им дать по зубам.

Кондрат, потерявший в нынешней стычке коренной зуб, злой и распухший на одну половину лица, расслышав о зубах, принялся кричать со своих нар, что уже сегодня нужно к чертям разогнать соседей по казармам — Самарскую пешую дружину, запросто допускающую к себе большевистских агитаторов. Заглянувший в казарму дежурный подхорунжий авторитетно заверил его: придет-де и этому час.

Антон угрюмо слушал; в голове становилось все мутней, на душе тоскливей. Столько творилось кругом непонятного, необъемлемого, о чем он и не подозревал, сидя в своей станице.

Бурлил Терский край. От Кизляра до Пятигорска трещал старый уклад, гремели бои, лилась кровь.

В Грозной солдаты гарнизона были заодно с рабочими, помогли им передать всю власть в руки Совета, создать свои боевые дружины. Обычной водой залить этот пожар нельзя было, и в ход пошла грязь. Самые дикие слухи, пущенные офицерством, гуляли по чеченским аулам, один за другим погибали от пуль провокаторов уважаемые люди Чечни. Обвинялся во всех бедах Совет. И когда обманутые чеченцы пошли походом на этот самый Совет, большевики, посчитав невозможным стрелять в народ, вывели революционные части из города. Вслед за ними во главе с русскими офицерами в Грозную вошли части "дикой дивизии" для расправы с рабочими.

А вдоль линии железной дороги тем временем шли настоящие сраженья. Чеченцы разбирали пути, валили эшелоны, били солдат, возвращавшихся с турецкого фронта; ведь шейхи и муллы называли солдат большевиками, которые идут жечь мирные аулы. Бои шли у чеченцев и с Сунженскими казаками из-за убитого провокаторами шейха Дени Арсанова.

Так проводилась в жизнь намеченная контрреволюцией программа межнациональной борьбы.

Антону, Кондрату и сотням таких, как они, невдомек было, что чем больше распаляется их зло на чеченцев, ингушей, осетин, тем менее реальной становится их мечта о земле, о мире…

Вольготно было кибировцам на обеих Осетинских слободках, где гнездились бежавшие из своих частей осетинские офицеры. С нетерпением ждали офицеры избавления от Совдепа, народных комиссаров и красноармейцев и встречали единомышленников с распростертыми объятиями. Немеренная лилась в слободках арака, беспробудно кутили, обнявшись в пьяном откровении, осетинские и казачьи офицеры. А ночью, отпугивая собственный страх, они стреляли по кладбищу, где, по слухам, собиралась на сходки осетинская беднота, и вдоль пустынных улиц по случайным прохожим.

Редко в эти дни засыпал Антон трезвым. У дружка его Кондрата знакомые были и на Владимирской слободке, и на Нижней и Верхней осетинских. Отслужив свои часы, они пробирались, держась улиц побезлюдней, на одну из окраин, и, засев у знакомых за араку, просиживали до света. Для размышлений времени оставалось немного, и Антон в тайниках души радовался этому.