Лариса Храпова - Терек - река бурная

Но и за эти редкие минуты члены семьи успевали облить друг друга таким ядом вражды, что заряжались ею на многие дни. На взгляд постороннего ничего ненормального как будто и не происходило: молчали за столом из уважения к хлебу, как и положено в казачьей семье. Но в самом этом молчании клубилась смертельная, непримиримая ненависть. Выпрямившись, сидела с окаменевшим лидом старшая из сестер — Мотька; глядели куда-то в стороны Нинка и Машка. Старуха бесшумными кошачьими движениями хватала куски, беспрестанно крестясь и ханжески вздыхая. Евлашка сидел, мышонком приникнув к матери. Лиза ощущала, как дрожит все напряженное тело мальчика. Кусок не шел ей в горло. Расширенными неподвижными глазами следила она за мужем и деверем.

Вот они — и братья, и смертельные враги. У одного в голове думы о деле народном, о правде, добре. У другого — о чине, богатстве, которые нужно добыть, вырвать всеми существующими на земле способами.

Лиза хорошо помнила, как еще лет десять назад Мишка украл с проходившего по станице обоза бочонок с маслом и как Василий, схватив брата за ворот, единым махом кинул его в окно вместе с бочонком. А когда Мишка, хлипкий, визгливый и злобный, как волчок, бросился в хату с камнем в руке, Василий избил его под вой и причитания матери, обожавшей своего меньшого за хозяйскую сноровку.

За обедом братья, казалось, не видели друг друга. На лице у Михаила застывала гримаса злейшего отвращения, лишь краешки его сильно выхваченных, как у матери, ноздрей дрожали от сдерживаемого раздражения. Неподвижное изжелта-смуглое лицо Василия еще больше желтело и тяжелело, выражая полнейшее безразличие. О чем он думает в этот момент? Лизе казалось, только об убийстве Михаила. Об убийстве думал и деверь. Она с ужасом глядела на их пояса — с кинжалами не расставались оба. Громкий стук ложки, звук резко отодвинутой чашки казались ей началом драки…

Ночами, скрывая свои страхи и обиды, Лиза уговаривала Василия:

— Перейдем до моих, а?.. Хочь тесно, да спокойней…

Чаще всего Василий равнодушно отмахивался от нее:

— Отстань, баба! Куда среди зимы от хозяйства отбиваться… Уйдем — ни с чем останемся, а мне на прокорм вас с Евлашкой некогда нынче работать, времена идут боевые… Да и дом своими руками строил — не уступлю Михайле… Пусть он к черту идет…

А иногда, словно угадав ее страхи (вообще же до бабьих думок был недогадлив, нечуток), говорил:

— Мишки боишься? А должна же понять: подле логова легче бирюка подследить, когда кинуться надумает.

И Лиза снова давала себе зарок молчать, крепиться до конца. Горько было оттого, что Василий сам не видит, как ей тяжело, что не старается понять ее жизни. Совсем забыл о ней, о мальчишке, весь в свое дело ушел… Да и о деле этом с ней ни словом не обмолвится — не доверяет бабьему уму. Обидой исходило Лизино сердце, надрывалось от слез, от жалости к себе, к сыну, да и к нему, неласковому своему мужу; чуяла, что и ему нелегко: времена шли тяжелые, кровью, злобой налитые.

В их хатенку, стоявшую в дальнем углу двора, у самых огородов, ночами часто захаживали неизвестные Лизе люди. Василий подолгу сидел с ними, запершись в своей мастерской. А после был еще более хмур, неприступен, не замечал ничего вокруг.

Михаил меж тем все больше наглел. А с той поры, как приятель его Макушов стал атаманом и офицерье в открытую заявляло о своей власти в станице, он и вовсе заспесивился: ходил гоголем, щеголяя новой бекешей с дорогим каракулевым воротником, новыми хромовыми сапогами. Макушов поручал ему обстряпывать во Владикавказе свои делишки, от которых в случае удачи перепадало и Михайле. Лиза часто слышала, как он и свекровь шепчутся по углам, подсчитывая барыши.

— Будет тебе на Семена, он бугай безблагодарный — ему не настачишься, — недовольно бубнила старуха. — Свое дело затевай… Вон в Черноречке зерно задарма отдают, бездорожье приспичило. Смотался б туда, в город бы свез…

— Вы, мамань, не подбивайте меня на зерно, грошовое покуда дело… Тут момент угадать надо… Нонче курпей идет, овчины, шкуры. Армия наша растет, вон Терско-Дагестанское правительство нонче добровольческие сотни формирует на жалованье, да из туземцев задумано армию набирать — чем их одевать, обувать? Вот тут я им и на папахи, и на сапоги приберегу… Дела тысячные ворочать можно, — жадно захлебываясь, шептал Мишка.

— Иде ж они у тебя, те тысячи, чтоб ворочать ими? — плаксиво говорила Савичиха. Мишка коротко, давясь воздухом, хихикал:

— Надысь в Змейку еду — интендантский один, знакомец по полку, масла да спирт обещался достать… Огребусь с того дела — хватит и на другие. А завтра макушовский фураж повезу до городу — и тут, думаю, не опростоволосюсь…

"Ишь, хозяин! Лютей да лютей делается, жадюга. Глядишь, и вальцовку, как Макушов, отгрохает, — думала Лиза, не то осуждая, не то завидуя. — Умеют же люди. Богатеют. Взять вон тех Анисьиных да Бабенковых, да и Анохиных… Захудалые казачишки были, а за войну вон как поднялись… Заваруха — самое время для людей, которые пооборотистей. Один мой Василь не завистный какой-то, все б ему об людях да об людах…"

Как-то, вернувшись из церкви с субботней вечерни, Лиза застала в хате гостя — Евтея Поповича. Василий был заметно оживлен; он бросил работу в мастерской и даже чистый бешмет одел.

— Лизавета! — сказал он с такой непривычной для нее лаской в голосе, что Лиза обмерла. — Смастери-ка нам яишню да огурчиков к араке принеси. Евтей, вишь, на базаре в городе был, новостей привез. Посидим мы трошки.

Лиза с готовностью кинулась из хаты и только во дворе спохватилась: яйца-то в общем амбаре, огурцы в подвале, а ключи в большой хате, в боковушке, за печью висят.

Вечер был морозный, звездный, снег звонко скрипел под ногами. Со двора в "большой хате" огня не было видно. "Улеглась, кажись, карга; девки на посиделках гуляют, Михайла в городе, — прикидывала в уме Лиза. — Возьму ключи натихую… А, может, к Аношихе сбегать, призанять?.. Да ну ее! Раззвонит потом всему свету… Попытаю свои…"

Лиза бесшумно взошла на крыльцо, беззвучно открыла дверь в сени и проскользнула в боковушку. И тут замерла в страхе: в хате не только не спали, но, кажется, еще и выпивали. Из горницы через приоткрытую дверь вырывался яркий свет лампы-десятилинейки и доносились голоса Михайлы — стало быть, недавно вернулся — и Макушова. Прислуживала им за столом сама Савичиха.

Лиза, обессиленная, опустилась на лавку, прислушалась:

— Пейте, Семен Васильевич, пейте и во здравие, будьте гостечком. — сладкой птахой влипала в разговор Савичиха.

— Га! Я и то пью, хочь и горька ж она у вас, стерва, — гудел Макушов.

А Михайла, уже, видно, порядком выпивший, захлебываясь от возбуждения, болтал без удержу.