Лариса Храпова - Терек - река бурная

Гаврила услал Петра за повитухой, соседской бабкой Шляховой, а сам бросился прятать партийные бумаги — у него хранилось несколько протоколов собраний…

В сумерках где-то на другом краю станицы раздался первый выстрел — короткий "страшный своей откровенностью и простотой. Потом еще один, третий, четвертый… Потом выстрелы посыпались беспрерывно, удаляясь в сторону Христиановского. Глухо захлебываясь, забил пулемет.

— Тато, стреляют! — восторженно, с застывшим в глазах испугом шептал Петро. Гаврила понял, что под Христиановским завязался бой.

Дико кричала в задней комнатушке Паша, металась с чугунами бабка Шляхова. Огня не зажигали, только в плитке под навесом полыхало пламя — там грелась вода.

В синих сумерках по дороге о пасеки тяжело прокатила запряженная строевыми конями подвода. На ней впритирку стояли бочата и глухо позвякивающие бидоны. Ездовой со свистом размахивал кнутовищем. Востроглазый Петро узнал в потемках Михаила Савицкого, с криком бросился к отцу. Гаврила выскочил за ворота и увидел еще несколько подвод, тянувшихся с пасеки, — расторопные хозяйчики уже тащили добро Савицкого и Поповича. Мед впохыхах и неряшливо налитый куда попало — в ведра, бочки, хурджины и даже в шапки — липкими лентами волочился в пыли за подводами. Сердце у Гаврилы екнуло: где же Василий, Евтей? И как там оружие?

— Тятька, я гляну, что там, на пасеке? — угадывая его тревогу, предложил Петро.

— Добро, сынок! Только тихонько, среди народу затеряйся, вишь, его там сколько…

Петро юркнул в потемки.

Прибежал сосед, Иван Шляхов; белея за плетнем широким лицом, крикнул Гавриле:

— Корова твоя не пришла?! Айда шукать…

Гаврила отмахнулся от него.

Изгнанные повитухой из хаты ребятишки забились в угол на коридоре, молча слушали выстрелы и материны вопли.

Закрыв уши руками, Гаврила заметался по двору, придумывая, что делать. Где свои? Куда податься? Как бросить бабу в муках?

Наконец, огородами прибежал первый из своих — Жайло. Рукав чекменя оборван до локтя, лицо в крови.

— Отбивался… Целой дюжиной до меня навалились с Халиным в главарях, — рассказывал Иван, переведя дух. — Живым хотели взять — не дался… Из хаты в окно сигнул, до катуха побег, они за мной табуном толкаются. Ну, я одного под себя да скок с него под застреху, на руках повис, а там ноги швырь на крышу… Ссигнул в кабаковский огород — и был таков… Вот только морду царапнул об кукурузную будыль. Ну, да заживет до свадьбы. Как думаете, казачонки?..

Ребятишки доверчиво жались к нему, жадно заглядывая в самый рот.

Пряча под чекменем револьвер, пришел Легейдо; почти следом за ним вынырнул из-за угла Скрыпник…

Запыхавшийся Петро, заикаясь, рассказывал, что на пасеке все разгромлено, ульи перевернуты, пчелы в темноте "гудом гудят".

— А те с фонарями в кустах подле речки бегают, шукают чего-то… А дядьки Василия нету… А у воротец двое дюжих с винтовками шастают…

— Гм… Засаду поставили. Значит, об оружии знают, — угрюмо сказал Мефодий.

— Ну, а то! Мало ль кому продать!.. — буркнул Скрыпник.

Бой под Христиановским меж тем разгорался — выстрелы там уже не смолкали.

К полуночи, когда в хате умолкли вопли, и бабка, измученная трудами, злая и язвительная, поздравила просветлевшего Гаврилу с новым, седьмым, "ртом", собралось уже человек двадцать. Пришел и Василий, весь в земле и колючках репейника: припрятав бумаги и кое-что из книг, он ушел за ручей и отлежался там в сухой балочке пока на пасеке хозяйничали кибировцы.

В тесной комнатушке было душно. Огня не зажигали, сидели в полной тьме, даже цигарки не светились: не курили из уважения к роженице с маленьким, ютившимся где-то тут же за занавеской. Говорили вполголоса. Жайло, еще не остывший от недавней стычки, требовал собрать народ и немедленно отбивать станицу; его поддерживали Федор и Михаил Нищереты, Семен Сакидзе и еще кое-кто из молодежи. Дмитриев предложил уходить в подполье и исподволь собирать силы.

— Будет, собирали! — горячился Жайло.

Василий молчал, ждал, когда выскажутся все. Заговорил командир отряда Мефодий, сидевший где-то в углу, за спинами товарищей:

— А я вот так мыслю: текать нам треба до Христиановского, к керменистам. С ними и думать об освобождении станицы и установлении Советской власти.

— Дело. А сперва еще обстановку выяснить: что за силы в станице, надолго ли засядут, что макушовцы делать будут, — поддержал Мефода Скрыпник.

— И оружие с пасеки забрать! — добавил Ландарь.

Молодежь заспорила. Хвастун Мишка Нищерет стал кричать, что Легейдо без "осетинов дыхнуть не может".

— А ты, комиссар, чего молчишь!? — обращаясь к Савицкому, сказал Легейдо.

— Я так думаю, товарищи, — неторопливо отозвался Василий. — Самое здравое — это твое, Легейдо, слово. Ни лезть на рожон, ни оставаться, чтобы хорониться по хатам, нам расчета нет. А будем на воле, рядом с осетинскими керменистами, можем о боях думать… Советскую власть теперь только с бою завоевать можно…

В комнате наступило молчание. Только глубокое дыхание, как звук кузнечных мехов. Жайло и Нищереты больше не спорили. Решено было немедленно выступать в Христиановское.

…Прикрываясь густой августовской темью, отряд бесшумно снял поставленный на пасеке дозор; разрыв погребок, вооружился. Уходили вдоль Дур-Дура по высокой, в человеческий рост, кукурузе.

Там, впереди, шел бой.

В том месте, где Белая впадает в Терек, крутит водоворот. Упрямые бело-прозрачные струи притока долго борются с рекой-царем, завихриваются, тянутся на дно, долго не хотят смириться и исчезнуть, раствориться в мутных водах.

Однажды в начале лета увидел Антон, как попал в водоворот дикий утенок. Кружился по самому краю воронки, бессильно трепыхая маленькими крылышками, не тонул и не выплывал… Горделиво блестел своими просторами могучий Терек; уверенная в своей силе, шумно сражалась с ним Белая, а утенок был маленький, слишком легкий, чтобы утонуть, и слишком слабый, чтобы бороться с течением. Так и трепыхался, желтея свежим пушком…

Эта картинка часто приходила на память Антону в душные бессонные ночи, которые он проводил в конюшне у своего нового хозяина, бывшего ардонского атамана Данильченко.

Пуще прежнего запуталась его жизнь с тех пор, как встретил он на базаре в Ардоне односельчанина Данилу Никлята.

Данила, приехавший купить порося на откорм, при встрече бурно выражал радость, тискал Антона в объятиях, щекотал ему шею усами. На все расспросы так и сыпал новостями, сдобренными выдумкой и присказками. Но когда Антон, робея и отводя в сторону глаза, заикнулся о Гаше Бабенко, Данила смутился, потянул в рот конец прокуренного уса:

— Аль не забыл ее еще? Гм… Ничего себе, живая Гашка… Айда, казаче, до кабака, спрыснем нашу повидку…