Лариса Храпова - Терек - река бурная

— Ты меня кабаком не замай! Говори до конца! — вскинулся Антон, чувствуя, как противный холодок вдруг загулял под сердцем.

— Тю-ю ты! Далась тебе эта Гашка! Не стоит она того, чтоб язык об ней чесать…

— Говори, что с ней?..

— Гм… говори… Загуляла девка, вот что: Те с Семкой Макушовым, а нонче, говорят люди, с Василием Савицким будто… Распутная девка оказалась… А так-то во здравии, лицом расцвела… Раскрасавица, что и говорить, — вздохнул Данила…

Антон молчал, потрясенный: чем нелепей звучало для него имя Савицкого рядом с Гашиным, тем страшнее была новость.

Данила увлек его в кабак. И там размягченный водкой Антон начал клясть "этих гадов красных", которые ему всю жизнь испакостили. Одного послушался — от дому отбился, как собака приблудная, скитается. А другой невесту отбил… Вот он какой, борец за народную долю! Снова вспоминался молоканский кузнец, сбросивший его, как кутенка. Сердце кипело, обливалось кровью.

Между пятой и шестой стопками Антона вдруг ослепила идея — написать письмо матери, излить ей душу. Хозяин кабака услужливо подсунул ему клок бумаги и огрызок карандаша. Данила обещал доставить письмо…

С тех пор и сломалось что-то у Антона в душе, будто пеплом холодным все в ней подернулось. Лицом он стал на старого бирюка похож: равнодушно-угрюмый, серый, вялый.

Данильченко был хозяином лютым, за коней крепко спрашивал, кричал, когда что не так было. А Антон, будто глухой, ни на одну обиду не отвечал, только плечом поводил, словно назойливую муху сгоняя.

Потом появился хозяйский сын — полковник, для которого отец и холил коней. Увидев Антона, молодой Данильченко, надменно щурясь, сказал отцу:

— А мне он нравится. Этакая тупая, безответная глыба.

И Антону:

— Будешь при мне. По закону все равно ты должен быть на службе.

Антон промолчал, с привычной неприязнью подумал: "При тебе, так при тебе — не один ли черт; все, как на скота какого, глядите"…

…С вечера в Ардоне было суматошно. На станичных улицах горели костры, возле которых в козлах стояли винтовки. Ужин варили тут же (по хатам расходиться не было велено). С осетинской стороны в дом Данильченко то и дело бегали какие-то вооруженные осетины. Уходил и снова приходил молодой Данильченко, с обеда приказавший Антону держать под седлом пару лучших коней.

Не ко времени позвонили в церкви. Антон пошел туда вместе с бабами с хозяйского подворья: оказалось, батюшка в поход на супостатов благословляет. Вернулся и лёг под сараем, накрыв голову пропахшей лошадьми попонкой.

Дремоту прервал полковник:

— Вставай! Выступаем! — непривычно веселым, зычным голосом крикнул он.

Ехали по архонской дороге в полной темноте осторожным тихим шагом. Навстречу из-за Сунженских бугров, едва обозначенных на мутно-красном фоне неба, выходила переспелая оранжевая луна. Ее мутный нездоровый свет едва окрашивал небо, не доходя до земли. В степи, черной и пустынной, стояла угрюмая тишь. С гор веял ветерок, пахнущий талым снегом и дымом. Впереди Антона, сонливо качавшегося в седле, белела затянутая в парадную черкеску спина молодого Данильченко, а позади вздымали пыль копыта многих десятков коней, скрипели подводы, везшие пеших. Антон не оглядывался, заботясь лишь о том, чтобы не потерять в сутолке своего полковника.

Забрезжил прозрачный зеленый рассвет, когда сотня Данильченко, оставив на полигоне за городом в распоряжении полковника Беликова сборные отряды осетинских офицеров, слилась с тремя сотнями полковника Соколова и на рысях ворвалась на безлюдные владикавказские улицы. Без единого выстрела прошли Владимирскую слободку. Гулко протопав по деревянному мосту через Терек, по проулкам вылились к Московской улице.

Пластуны, вырвавшись вперед, бросились к смутно розовевшему впереди зданию Апшеронского собрания, где квартировала красноармейская часть..

Антон услыхал, как со звоном разбилось оконное стекло, бухнула сорванная с петель тяжелая входная дверь. Это казаки ворвались в полуподвалы и на нижний этаж. Бабахнул первый приглушенный выстрел, и сейчас же весь огромный дом загудел, как встревоженный пчельник. В комнатах, коридорах, на лестницах завязался бой. С грохотом полетела со второго этажа оконная рама; высунувшийся в зияющую дыру пулемет ударил по сгуртившимся внизу верховым казакам. Раненный в шею конь Данильченко стал на дыбы, и не успел Антон охнуть, как его полковник, выброшенный из седла, полетел в лопухи, буйно разросшиеся здесь, позади памятника Архипу Осипову. Казаки бросились врассыпную под стены соседних домов, к угловому зданию Гранд-Отеля, где уже орудовали ардонцы, ворвавшиеся туда со двора.

Под стенами оказались я казаки тех сотен, которые по Александровскому проспекту бежали к центру, имея целью захватить Совдеп и кинотеатр Пер-виля, где заседал съезд, и соединиться с частями Беликова. Пулемет, торчавший в окне Собрания, простреливал весь проспект.

— Ослы! — хрипло прокричал Данильченко, поднимаясь с земли. — Такую позицию упустили! Снять пулемет!

Выхватив револьвер, он побежал к зданию. За ним бросилось с десяток спешившихся казаков. Из окон им навстречу рвались выстрелы, лязг шашек и кинжалов, злобные вопли. Казалось, крыша вот-вот поднимется и свалится, как шапка с головы корежащегося в предсмерной муке бойца…

Где-то на Затеречной стороне, захлебываясь, пролаял второй пулемет. Пачкой ударили ружейные выстрелы, за ними, уже не смолкая, пулемет: та-та-та-та-та… Это из Владимирской слободки пошли в бой с молоканской самообороной беликовские офицерские части и осетинские сотни…

Дом еще сотрясался от взрывов бомб и гранат, забрасываемых красноармейцами со второго этажа через окна и лестничные пролеты, а в дальнем крыле огромного П-образного дома, в комнатенке под лестницей, уже расположился штаб Соколова.

Антон и соколовский адьютант, бородатый сунженец, чихая от пыли, выгребали прикладами обломки кирпичей и штукатурки, а начальник штаба, краснолицый подъесаул, уже орал в телефонную трубку, связываясь со штабом Беликова. Один за другим, взметая сапогами тучи белой пыли, вбегали с докладами командиры сотен и взводов. Соколов, прямой и длинный, как жердь, затянутый в серую с голубым черкеску, выслушивал их стоя у стола с телефоном и картами. В ледяном, бесстрастном тоне, которым он бросал приказы, в мраморно неподвижном лице и прозрачных круглых глазах, делавших полковника похожим на хищную птицу, затаилась злая, все пожирающая сила властолюбия, непреклонной уверенности в успехе.

— Пусть Беликов шлет мне обещанную офицерскую сотню! — долбил он словами начальника штаба. — Мне Московскую со стороны Базоркина нечем прикрыть…

Подъесаул заметно нервничал: связь не налаживалась, к тому же оглушали гул взрывов я стук пулемета.