Лариса Храпова - Терек - река бурная

— Вояки хреновые, с бабами воевать?!

— Мы вот тебе, пьяная образина! Отворяй ворота!

— Поразнесем всю правленью и с потрохами твоими вместе!

— Геть отселя, кошачий недоедок! — замахнулась вдруг Нюрка на дневального. Хлопец в испуге шарахнулся.

Зло ощетинившись кольями и чаплеями, бабы подступили вплотную к коридору. В амбаре напротив заметались, грохая в ворота кулаками и кастрюльками, арестантки. Дневальный, стоявший у ворот, в растерянности засуетился.

А Макушов, ухватясь за бока, закатился вдруг гулким пьяным хохотом. Бабы в их решительном порыве, в подоткнутых юбках — приготовились, знать, к схватке — показались ему всего лишь потешными.

— А если и вас всех в анбар?! То-то кобылятник у меня будет… Охо-хо… — задыхался он в смехе, корежась и выламываясь. — Цельный отдел казаков приглашать можно, всех обслужите. Ой да бабочки у меня в станице, сами до атамана просятся!

Во двор протиснулось несколько проходивших мимо и привлеченных гамом казаков. Бабы продолжали шуметь и подступать к коридору. Казаки у ворот качали головами, явно не Одобряя атаманского веселья и сочувствуя бабам.

И вдруг, будто кто хватанул Макушова по горлу, он замолк, сразу оборвав смех на несуразном всхлипе: в толпе баб он увидел Гашу, пробиравшуюся вперед.

Вот она у самого коридора, смотрит снизу в его переносицу. Глаза, зубы, серьги играют блестками, как солнце на речном перекате. И, как всегда, одурев от ее вида, он скривил в неудержимой блудливой улыбке рот и, весь пронизанный дрожью, потянулся через балясник, чтоб взять ее за подбородок.

Гаша звонко шлепнула его по руке, крикнула в самое лицо:

— Чего ржешь-то, мерин! Отчиняй анбар, мы не шутковать собрались!..

— Это ты-то и есть тут главная, а? — негромко произнес Макушов. — Ты заварила, блудная дщерь? Вот я еще спрошу тебя, где ты блукала цельный месяц?..

— Будет скалиться-то! Не обо мне разговор. Выпущай баб, нехай до детишек идут…

Гаша отважно глядела на него, кричала, а сама чувствовала, как липкий пот страха заливает ей спину.

В замаслившихся глазах Макушова, в подрагивающих усах его, во всей просиявшей физиономии проглядывали такое бесстыдство и похоть, что бабы одна за другой начали смущенно примолкать. Гаша, покричав еще немного, отступила за Нюрку и уже из-за ее плеча погрозила:

— Сами отворим, ежли не распорядишься!

Старшая из баб, та самая Дзюбиха-свекруха, от которой Нюрка так ретиво конспирировалась и которую потом ей удалось уговорить раньше всех других, с укоризной оказала Макушову:

— Не залицайся, паскудник, не конфузь девку-то! По сурьезному делу до тебя пришли. Нам-то понятней, чем вам, бугаятникам, как это детишкам без материнского глазу. Бабы-то, слышно, захворали в анбаре твоем. Первым, гляди, ответ держать за то будешь… А ты, ишь, зенки бесстыжие распахнул… Выпущай баб, давай-ка!

Макушов одурело улыбался, с трудом переводя взгляд с Гаши на Дзюбиху. Гриньке Чирве, прибежавшему от ворот, пришлось трижды повторить ему на ухо, что казаки, собравшиеся на улице, тоже одобряют требование баб. Расслышав его, наконец, атаман с усилием погасил улыбку; пробежав тревожным взглядом поверх голов, нетвердо выговорил:

— Ай, бабы, и чего вы с человеком не сделаете! Уговорили, уговорили-таки меня… Гринька, ступай Инацкому скажи, нехай отчиняет анбар! — И, вдруг опять повеселев, будто радуясь своей решительности, махнул рукой:

— Хай им грец, тем бабам, одна морока с ими! Харчей на них извел — дай боже, а толку черт-ма!

Радостно зашумев, бабы повалили к амбару. Макушов негромко окликнул Гашу:

— Девка, погоди на словечко! Ну, погоди же, дуреха, куды бежишь?

В ужасе устремившись от него, Гаша скрылась в самой гуще толпы.

…К вечеру в станице только и было разговору, что о "бабьем бунте", кончившемся освобождением арестанток. Посмеиваясь, передавали из уст в уста, как в тот же день вернувшийся из Ардона Михайла Савицкий учинил по этому случаю в правлении такой скандал, что атамана с его больной головой уволокли домой в полуобмороке. Казаки покачивали головами, рассуждали:

— Слаб атаман становится, слаб. Михайла супротив него нонче в гору идет… Придумать тольки — баб испугался, бабам уступил… — Но тут, натолкнувшись на грозный взгляд жинки, иной казак спешил повернуть разговор:

— Да и то сказать, какой бы тут устоял! Ведь они, черти, чисто звери рогатые, выступили, с кольями… Запульнет эдакая чаплейкой, а взять с нее нечего… И откеда тольки смелость взялась у них, скажи ты! Против власти поперли, за пояс, выходит, казаков засунули…

Многие из баб, что отказались тогда пойти за отчаянной девкой Бабенковой, сожалели теперь об этом: уж больно соблазнительно было покрасоваться в центре молвы. Иные злобились и, сойдясь где-нибудь на речке, у перелазов, под плетнями, шептались о том, что-де атаман только из-за Гашки я выпустил партизанских баб, что-де согласие она ему дала.

— Это при живом-то женихе, батюшки светы! — ужасалась какая-нибудь молодуха.

— А чего ж, хата у атамана пустует, хозяйка требуется, — злословила в своем кружке не забывающая обид Проська. — А у ней, подружки моей подколодной, жених-то еще из ремонта не вышел… Покуда исправный станет, Гашка успеет я атаманства отведать…

Гаша страшилась теперь людской злобы, однажды уже чуть не разлучившей ее со — счастьем, боялась, как бы не дошла новая сплетня до Антона.

Но скоро новые тревоги, связанные с мобилизацией, стушевали пересуды о бабьем бунте, разговоры о нем присохли сами собой…

В селении жизнь шла своим чередом. Мирные жители усердно занимались военным делом. Целыми днями бывшие солдаты из самих христиановцев и казаки, войдя в азарт, гоняли парней на нихасах, учили их стрелять, отбивать рукопашные и ходить в контратаки. Над кузнями в эти дни дым стоял коромыслом: там отливались пули и ковались шашки. На рудниках в Садоне христиановские эмиссары тайно добывали порох у старых мастеров и подрывников. Ночами окопы перед селением заполнялись бойцами. Ежечасно ожидая нападения, люди не спали. В кукурузных загонах сидели вражеские засады, не дававшие высунуться за околицу. Но дальше этого кибировцы пока не шли; первый бой, видно, пошел им впрок.

В свободные от службы часы бойцы занимались хозяйством. Снова, как бывало в доброе мирное время, на зорях, возвещая начало и конец трудового дня, разносился по всему селению дружный перестук засовов в воротах, выбиваемых утром и вбиваемых вечером.

— Чудно! — прислушиваясь к этому треску, говорил Мефодий Василию. — Вроде все, как и у нас, и все ж не то… У нас пастух зарю на дудке дудит, а тут, ишь, клинья из ворот вышибают, чисто в барабаны стучат… И скажи, как они разом просыпаются, все разом ворота раскрывают! Дружный народ!